Закрыть
Восстановите членство в Клубе!
Мы очень рады, что Вы решили вернуться в нашу клубную семью!
Чтобы восстановить свое членство в Клубе – воспользуйтесь формой авторизации: введите номер своей клубной карты и фамилию.
Важно! С восстановлением членства в Клубе Вы востанавливаете и все свои клубные привилегии.
Авторизация членов Клуба:
№ карты:
Фамилия:
Узнать номер своей клубной карты Вы
можете, позвонив в информационную службу
Клуба или получив помощь он-лайн..
Информационная служба :
(067) 332-93-93
(050) 113-93-93
(093) 170-03-93
(057) 783-88-88
Если Вы еще не были зарегистрированы в Книжном Клубе, но хотите присоединиться к клубной семье – перейдите по
этой ссылке!
УКР | РУС

Сергей Ермолаев, Евгений Эминов — «Записки врага народа»

С. Ермолаев
Записки «врага народа»

Глава II
Ссылка
Первые годы

В конце сентября 1931 года поезд с «врагами народа» прибыл на станцию города Новокузнецка. Но до высадки было еще далеко, поскольку их везли не просто в Сибирь на поселение, а в сибирскую ссылку особого режима. Ограбленные и подавленные, они были зачислены в разряд кулаков, в класс, который подлежал уничтожению по велению «вождя народов». Общение с внешним миром им было строго запрещено.

Поэтому не прошло и нескольких минут после прибытия на станцию, как поезд в спешном порядке отправили подальше от людских поселений в глубь тайги. Там, в нескольких километрах от города, недалеко от реки Томь, была произведена высадка шестидесяти, в основном многодетных семей.

Оказавшись в плену этого необычайного растительного и животного мира, люди пришли в ужас. Особенно дети. Но делать нечего. И все взрослые сразу же приступили к изготовлению изгородей и строительству шалашей из прутьев и деревьев.

Особенно страшна была первая ночь, когда с наступлением темноты звери, словно сговорившись, вышли из тайги и начали прогуливаться вдоль изгороди. Видно, таким образом пытались познакомиться с новоприбывшими. А более крупные животные даже делали попытку перебраться через забор, и тогда в их сторону летели палки. Если бы не огромный костер, разведенный в центре площадки, люди бы замерзли, да и звери наверняка забрались бы в лагерь.

В эту ночь старшая дочка Лида вдалеке увидела огонек и говорит маме: «Мама, смотри, огонек светится. Там наша бабушка. Она ждет нас. Пойдем скорее к ней». В то время ей шел седьмой годик. И как ей ни пытались доказать, что нет здесь нашего огонька, что мы далеко от родной деревни, так и не смогли. Разве могла она понять, что произошло с семьей, осмыслить факт совершенного злодеяния.

На следующий день, как только рассвело, зазвенели топоры, стали падать деревья вокруг отведенного места. Началось строительство добротной изгороди и возведение жилья. Но жить на этом участке пришлось совсем недолго, всего несколько дней. Возможно, работники НКВД испугались, что люди могут разбежаться по тайге, а иметь многочисленную охрану им не под силу. Поэтому все семьи переправляются на другую сторону реки Томь.

Новое место более полно отвечало требованиям режима. Оно представляло собой ущелье, по обе стороны которого были горы, переходящие на возвышенности в равнину. По мере выхода из ущелья одна из гор как бы обрывалась, образуя огромный котлован, где добывали глину и изготавливали кирпич. Противоположная гора была открытой и просматриваемой со всех сторон. Вот на ней-то и было отведено место для спецпереселенцев, названное Кирзаводом № 8.

Первым, с чего началась жизнь, было строительство барака на шестьдесят семей. Каждой семье отводилось восемь квадратных метров независимо от количества детей. Мы на этой площади разместили две койки (одну для родителей, другую для нас — троих детей), стол, скамейку и тумбочку. Жизнь протекала по суровым тюремным законам, хотя и не было колючей проволоки вокруг поселения. Родители не имели паспортов, им, как и нам, детям, запрещалось выходить за пределы зоны без разрешения соответствующих органов. Всякое отступление от режимных правил строго каралось. Норма воздействия определялась самими охранниками; какую посчитают нужной, такая и будет. Произвол был беспредельным. Ни о какой логичности таких воздействий не могло быть и речи. Это было государство в государстве со своими собственными законами. День начинался с того, что к бараку подъезжал на лошади работник НКВД и начинал выгонять из него все взрослое население, независимо от состояния здоровья. Часто можно было видеть, как лежачего больного пинали, били плетками, пока тот не встанет. Потом следовала команда «строиться», затем перекличка и отправка под конвоем на работу. То же самое происходило и по окончании работы. И так изо дня в день.

А мы с уходом родителей до их возвращения передавались под наблюдение надзирателей. Обычно, когда родителей приводили с работы, дети плакали и просили есть. А плита на весь барак была одна. И хотя в таких тяжелых условиях оказывалось, что люди обладают наивысшим терпением, все равно была страшная напряженность. Всем постоянно хотелось как можно скорее накормить своих детей, а очередь к плите никогда не прекращалась, даже ночью.

Однажды отец пришел с работы, а дети плачут. Побежал он к плите, а на ней стоит огромная кастрюля, закрыв собой все конфорки. Сначала попытался выяснить, чья она, но, не найдя хозяина, решил самостоятельно снять ее с плиты. Но в спешке не предусмотрел, что она может быть горячей, в ре- зультате обжег руки и уронил ее на пол, еще и брызгами горячей воды ошпарил себя и одну из женщин. Как же он потом переживал...

С течением времени произошли определенные изменения. Вместо принудительного конвойного сопровождения ввели систему обязательного закрепления каждого человека за строго определенным рабочим местом, что подразумевало самостоятельное выполнение режимных правил. По этой системе, в принудительном порядке, за отцом была закреплена должность кочегара на кирпичном заводе, а за мамой — сторожа.

С этого времени родители начали получать зарплату по шкале «спецпереселенец», но настолько мизерную, что не хватало даже на хлеб. И все же это давало какую-то надежду на выживание, хотя сами режимные условия не ослабевали, а, наоборот, ужесточались. Несмотря ни на что, жизнь продолжалась, неся с собой все то, что было свойственно тому периоду времени.

В 1935 году появился на свет божий сын Коля. Но прожить ему удалось всего лишь несколько недель, он заболел воспалением легких и умер. А какое негодование вызвало его появление у работников НКВД. Но так уж Богу было угодно.

А в 1936 году родился сын Василий, которому удалось прожить и того меньше, всего девять дней. Да и о какой жизни можно было говорить, тем более о жизни младенца, когда кругом свирепствовали голод, террор и насилие.

Кожаные сапоги

Так уж в жизни все устроено, что с течением времени появляются все новые и новые проблемы. Одни из них как-то разрешаются, другие остаются на долгие и долгие годы. Не успели до конца оправиться от голода — дети подросли. Наступила школьная пора для дочек. А где взять одежку и обувку, если нет родительских накоплений, если все отнято, разграблено, а заработка хватает только на хлеб. И тут все завертелось, закружилось в этих невыносимых режимных условиях. Начали родители изыскивать все возможные и невозможные способы, чтобы сшить из старого тряпья платья, как-то раздобыть обувь.

А тут вдруг разрешилась проблема с садиком для меня, совсем случайно, в виде исключения, по просьбе одной из соседок по бараку, работающей воспитателем в этом детском саду. Для родителей это было большим событием. Но появилась следующая проблема — где взять одежду и обувь. Ведь в бараке я ходил полураздетый и в чем попало.

И отец пошел в комендатуру за разрешением на увольнение для того, чтобы продать на базаре ранее изготовленные им изделия и купить сыну одежку. Но там он получил отказ. Более того, его предупредили, что если он покинет зону, то будет строго наказан. И тогда он рискнул. В надежде, что никто не узнает об его исчезновении, упросил своего сменщика отдежурить за него несколько часов, а сам устремился на городской рынок. Но не тут то было. Не успел он покинуть свое рабочее место, как об этом стало известно соответствующей службе. А он, после успешной продажи своих изделий и покупки детских кожаных сапог, необычайно довольный и радостный, чуть ли не бегом направился домой. Не доходя нескольких метров до барака, он увидел незнакомого мужчину лет тридцати, неторопливо прохаживающегося по дорожке, и сразу понял, что это за ним. Значит, кто-то успел доложить, подумал он, а сам продолжал идти, как и прежде.

Но не успел он подойти к крылечку, как незнакомец вышел ему навстречу, представился работником особого отдела и сообщил, что он пришел за ним, чтобы сопроводить в комендатуру. Отец не стал вдаваться в подробности, лишь попросил разрешения передать сыну сумку. Тот не стал возражать.

И вот он в комнате. Быстро достал кожаные сапоги и попросил меня их примерить. И хотя они были немного велики, но выглядели отлично. Ничего подобного я никогда не видел. Радости моей не было конца. А он поцеловал меня и сказал: «Когда придет мама, скажи ей, что я в комендатуре», — и ушел. Неспокойно стало как-то на душе. Знал я отлично, что это за заведение. Но сапожки нет-нет да и уводили меня от этих страшных мыслей. То я надевал их и медленно прохаживался по коридору, то снимал и любовался ими, пока не пришли сестры из школы. После этого убрал их до маминого прихода.

Когда пришла мама, я ей все рассказал. Она, не раздеваясь и ничего не говоря, сразу пошла в комендатуру. И не напрасно, поскольку отца уже готовились везти в тюрьму. Долго маме пришлось в слезах упрашивать работников НКВД, чтобы те отпустили папу. И ей удалось уговорить их, но при условии, что больше подобного он не совершит, о чем дано было письменное заверение.

Глубокой ночью наши любимые возвратились домой. Мы, конечно, не спали и все прислушивались к окружающим шорохам. А с их приходом опять затеплилась жизнь. Это была ночь перед моим посещением садика, о котором родители и мечтать не смели. А я, когда с родителями шел в садик в своих кожаных сапогах, был самый счастливый человек на свете. Эти кожаные сапоги пронес я в своей памяти через всю жизнь.

Жвачка

Зона, в которой мы проживали, не была обнесена колючей проволокой и не имела постов охранения. Однако условно определенные границы по всему периметру зоны четко соблюдались, и любое отклонение от установленных правил строго каралось. Только грузин, который занимался продажей жвачек и сбором тряпья, мог свободно разъезжать на своей подводе по всей территории лагеря. Иногда он часами задерживался невдалеке от барака, делая вид, что перебирает тряпье. Тогда мы, дети, забирались на крышу сарая и оттуда незаметно для него пытались понять цель его остановки. И всякий раз мы приходили к выводу, что он за кем-то следит. Вот только за кем — мы не знали. Лишь видели его потом в кругу охранников НКВД, о чем-то беседующим с ними. Потом он неожиданно исчез. И я его уже начал забывать, если бы не родители, которые напомнили мне, что надо сдать в утиль старое зимнее пальто.

Его появление было таким же неожиданным, как и исчезновение. Подъехал он на своей подводе к бараку днем, когда взрослые были на работе, а дети играли на площадке в бабки. Не дожидаясь окончания игры, я пошел за пальто, приготовленным для сдачи в утиль. Выносил я его тогда из барака и думал, — вот сейчас получу сколько-то копеек на хлеб и, конечно, жвачку, которую мне очень хотелось приобрести.

Но утильщик по-своему определил, что мне надо. Ничего не говоря, достает он из ведра жвачку и подает ее мне, а сам трогает лошадь. Я на ходу пытаюсь доказать, что пальто стоит большего и что он должен расплатиться со мной сполна. Но он и слушать не хотел, подгоняя лошадь. И тогда я схватил камень и бросил в него. Точность попадания оказалась поразительной, поскольку удар пришелся по центру его лысой головы. От удара его всего как-то покорежило, а затем он спрыгнул с подводы и со страшным криком бросился бежать за мной. Побежал и я в свою барачную комнату в надежде, что там он меня не найдет. Но не тут-то было. Он безошибочно подбежал к моей комнате и начал рваться в дверь, которую я успел запереть.

Благо в это самое время пришел отец. Вначале он выслушал грузина, а затем стал меня просить отпереть ему дверь. Делать было нечего, и я выдернул дверной засов, а сам мгновенно забрался под койку в самый дальний угол. Первым вбежал утильщик и хотел было вытащить меня из укрытия. Но отец ему не разрешил, сказав при этом, что сам меня накажет...