Виктория Хислоп - «Остров. Тайна Софии»

Островок Спиналонга, расположенный неподалеку от северного побережья Крита, с 1903 по 1957 год был крупнейшей греческой колонией для больных лепрой (проказой).

Плака, 1953

По узким улочкам Плаки пронесся прохладный осенний ветер, и она поежилась. Казалось, что тело и мысли онемели, но боль от этого не исчезла. Последние несколько десятков метров до пристани она опиралась на руку спутника и со стороны, наверное, напоминала дряхлую развалину, которой каждый шаг дается с трудом. Однако ее боль не была физической: у нее по-прежнему было крепкое тело женщины, которая всю жизнь провела на чистом воздухе Крита, кожа — свежей, а глаза — такими же яркими, как у любой другой жительницы острова.

Маленькая лодка, проседая под грузом коробок и тюков, стояла на приколе у берега. Мужчина спустился и, одной рукой взявшись за борт, протянул вторую женщине. Когда она уселась, он заботливо укутал ее плечи одеялом. Теперь единственным признаком того, что она была не просто еще одним бесформенным тюком, служили длинные пряди темных волос, трепещущие на ветру. Не говоря ни слова, мужчина осторожно отвязал лодку, и она отошла от берега. Он проделывал этот путь каждый день, но нынешняя поездка отличалась от обычного плавания: началось короткое путешествие навстречу новой жизни на Спиналонге. Путешествие в один конец….

 

Часть I

Глава первая

Плака, 2001

В воздухе мелькнул развязавшийся канат, окропив обнаженные ноги молодой женщины каплями морской воды. Вскоре они высохли под жаркими лучами солнца — на небе не было ни единого облачка, — и девушка увидела, что ее кожа покрылась налетом соли, напоминающим татуировку в виде геометрических узоров. Девушку звали Алексис, и она была единственной пассажиркой небольшой видавшей виды моторной лодки, которая в эту минуту медленно отходила от пирса. Лодке предстоял недолгий путь на необитаемый остров посреди моря, и при мысли о мужчинах и женщинах, которые преодолели этот путь до нее, Алексис поежилась.

Спиналонга. Она покрутила это слово на языке, словно оно было косточкой от оливки. Остров лежал прямо по курсу, и, пока катер приближался к мощным стенам венецианской крепости, возвышающейся на берегу, Алексис вдруг ощутила, как тесно переплелись в этом месте прошлое и настоящее. Здесь несложно было уловить дыхание истории, причем дыхание теплое и живое. Обитатели этой крепости были реальными, а не призрачными, как во всех тех старинных дворцах и развалинах, в которых она побывала за последние недели, месяцы и годы.

Алексис могла бы провести еще день-другой среди руин дворца в Кноссе, пытаясь по немногочисленным уцелевшим осколкам истории представить, какой была здесь жизнь четыре тысячелетия назад. Однако в последнее время ее не покидало ощущение, что это прошлое было настолько далеким, что ее воображение просто неспособно туда проникнуть, — а главное, ей это было неинтересно. Несмотря на то что у Алексис была научная степень по археологии и должность в музее, она чувствовала, что интерес к древним цивилизациям в ней неуклонно угасает. Ее отец был известным ученым, увлеченным своей работой, и она так и не смогла преодолеть детской уверенности, что, пойдя по его стопам, сможет разделить подобный энтузиазм. Для такого человека, как Маркус Фидлинг, древность цивилизации была изюминкой, которая разжигала его любопытство, но для его двадцатипятилетней дочери какой-нибудь вол, мимо которого она прошла этим утром, был намного более реальным и важным, чем Минотавр, якобы обитавший некогда в легендарном критском лабиринте.

Впрочем, будущая карьера сейчас не слишком волновала ее: гораздо более острым стал для нее вопрос, как быть с Эдом. В течение всего отпуска, пока они жарились под августовским критским солнцем, Алексис не покидало чувство, что под их когда-то многообещающим романом медленно подводится черта. Их отношения расцвели в разреженном микрокосме университета, но, перенесенные во внешний мир, сразу как-то увяли — и теперь, три года спустя после начала их романа, напоминали Алексис чахлый росток, который не выдержал пересадки из теплицы в открытый грунт.

Эд был очень красив, и это было не просто ее мнением, а неоспоримым фактом. Но иногда Алексис раздражала даже его внешность: вне всякого сомнения, она стала одной из основных причин частенько проскальзывающей в словах молодого человека заносчивости и его невероятного самомнения. Наверное, они сошлись по принципу «противоположности притягиваются»: у Алексис была бледная кожа, темные волосы и почти черные глаза, а голубоглазый блондин Эд мог сойти за эталон истинного арийца. Иногда Алексис казалось, что привычка Эда к самодисциплине и порядку передается и ей, хотя она всегда задыхалась в узких рамках — тогда как Эд, наоборот, терпеть не мог неопределенности.

В последнее время Алексис выводили из себя и многие другие качества Эда, которые всем миром воспринимались как сугубо положительные и выигрышные. Скажем, ее бесила его непоколебимая уверенность в себе. Эта уверенность возникла оттого, что он всегда, буквально с самого рождения, точно знал, каким будет его будущее: надежное положение в юридической фирме, неуклонное восхождение по служебной лестнице и полная комфорта жизнь в домах, расположенных в престижных районах. Алексис же была уверена только в одном, и постепенно эта уверенность в ней крепла: они с Эдом не пара. С приближением конца отпуска она все больше задумывалась о будущем, но для Эда места в нем не было. Даже в быту они были несовместимы: например, она выдавливала зубную пасту из начала тюбика, а он из конца. Но подобные мелочи Алексис готова была терпеть — в отличие от Эда. Его отношение к ее неряшливости происходило от жизненной позиции в целом, и Алексис еще давно решила, что его постоянное стремление разложить все по полочкам обязательно обернется желанием переделать ее под себя. Девушка пыталась заставить себя уважать потребность Эда в порядке, но ей очень не нравилось молчаливое неодобрение, с которым он взирал на ее слегка хаотический образ жизни. Она вспомнила, что в детстве намного уютнее ощущала себя в темном, погруженном в беспорядок кабинете отца, нежели в родительской спальне со строго функциональной обстановкой и стенами подобранных матерью светлых расцветок, от которых ее неизменно бросало в дрожь.

В их романе все всегда происходило так, как хотел Эд. Он явно относился к числу баловней судьбы: не прилагая особых усилий, учился лучше всех в классе, да и вообще был лидером и прирожденным победителем. Впрочем, Алексис полагала, что, столкнувшись с действительно серьезными трудностями, Эд может и не выдержать удара. Он считал весь мир своим домом, но девушка все больше понимала, что ей в этом доме места нет. Смогла бы она отказаться от независимости ради жизни с ним — пусть даже рассудок подсказывал ей, что это было бы правильным решением? И можно ли назвать разумным человека, который отказывается от дома в престижном Кенсингтоне ради неряшливой съемной квартиры в Крауч-Энд? Молодой человек был убежден, что осенью Алексис переедет жить к нему, но ей пришло время задуматься над тем, какой смысл в этом переезде, если они не собираются пожениться. А также решить, является ли Эд мужчиной, от которого она хотела бы родить детей. Эти вопросы уже несколько недель, если не месяцев, не давали Алексис покоя, и она понимала, что рано или поздно ей все равно придется ответить на них. Эд так много говорил сам и направлял столько усилий на надлежащую организацию их отдыха, что от его внимания просто ускользало то, что спутница его с каждым днем становилась все молчаливее.

Как же отличался этот отпуск от странствий по греческим островам, в которые Алексис как-то отправилась вместе с друзьями студенческих лет! Тогда они были свободны и ничем не обременены, и решение, что делать сегодня или завтра, остаться на этом острове или отправиться на следующий, на каком пляже поваляться или в какой бар зайти, принималось спонтанно, под влиянием порыва — часто они просто бросали монетку. Нынешней Алексис сложно было поверить, что жизнь может быть настолько беззаботной: теперешняя поездка проходила для нее под знаком конфликтов, споров и постоянного критического разбора собственных поступков. Впрочем, все началось еще задолго до того, как они с Эдом ступили на землю Крита.

«Ну как можно в двадцать пять лет быть так безнадежно неуверенной в будущем? — спрашивала она себя, укладывая вещи для поездки. — Я живу в квартире, которая мне не принадлежит, занимаюсь тем, что мне не нравится, и собираюсь поехать в отпуск с мужчиной, к которому почти ничего не испытываю. Когда же моя жизнь повернула не туда?»

В двадцать пять лет, нынешнем возрасте Алексис, ее мать София уже несколько лет как была замужем и успела родить двоих детей. Девушка не раз задавалась вопросом, какие обстоятельства заставили мать так рано повзрослеть и остепениться, тогда как Алексис до сих пор ощущала себя подростком. Быть может, узнай она больше о взглядах матери на жизнь, это научило бы ее принимать решения.

София крайне неохотно рассказывала о своем прошлом, и со временем эта скрытность воздвигла невидимую стену между ними. Алексис всегда забавляло то, что ее родители настойчиво поощряли в ней интерес к изучению прошлого и при этом не позволяли изучать прошлое собственной семьи. Ощущение, что София что-то скрывает от своих детей, создавало в семье настороженную атмосферу. Казалось, София Филдинг не только глубоко закопала свои корни, но и сама зарылась в землю над ними, никого туда не подпуская.

К прошлому матери Алексис вела только одна ниточка: выцветшая свадебная фотография, которая, сколько девочка себя помнила, стояла на тумбочке рядом с кроватью Софии. Серебряная узорчатая рамка фотокарточки от регулярной протирки полиролью сделалась совсем тоненькой. В раннем детстве Алексис любила прыгать на большом пружинистом родительском ложе, и изображение улыбающихся, напряженно замерших новобрачных летало вверх-вниз перед ее глазами. Она много раз расспрашивала мать о красивой женщине в кружевах и мужчине с чеканным лицом и волосами цвета платины, запечатленных на фото, — спрашивала, как их зовут, почему у мужчины седина и где они сейчас. Но София всегда отвечала очень кратко: по ее словам, их звали тетя Мария и дядя Николаос, они жили на Крите, но уже умерли. В детстве эти ответы полностью удовлетворяли Алексис, однако теперь ей очень хотелось узнать об этих людях побольше. Если не считать фотопортретов ее самой и ее младшего брата Ника, никаких других снимков во всем просторном доме не было, и это автоматически делало свадебную фотографию загадочной и таинственной. Несомненно, люди, изображенные на ней, очень много значили для Софии в детстве, однако она всегда говорила о них крайне неохотно — вернее, попросту отказывалась что-либо говорить. Превратившись в подростка, Алексис стала уважать нежелание матери распространяться о своем прошлом: в те годы она и сама инстинктивно старалась ограничить общение с родителями и их вмешательство в свою жизнь. Но все это ушло в небытие вместе с юностью.

За день до отъезда Алексис побывала у родителей — в просторном доме в викторианском стиле, расположенном на тихой улочке Бэттерси. В их семье существовал обычай — перед возвращением Алексис или Ника в университет по окончании очередных студенческих каникул всем вместе посетить местную греческую таверну. Но на этот раз у Алексис были и другие основания навестить родительский дом. Ей хотелось посоветоваться с матерью по поводу отношений с Эдом, а также — что было не менее важно — задать несколько вопросов касательно ее прошлого. Поэтому она пришла почти на час раньше условленного времени, настроенная пробить броню материнской скрытности (или хотя бы попытаться это сделать).

Войдя в дом, она швырнула тяжелый рюкзак на выложенный плиткой пол и бросила ключ от входной двери на потемневший от времени вычурный латунный поднос на тумбочке в прихожей. Ключ громко звякнул о металл. Алексис сделала это намеренно: она знала, что больше всего на свете мать не любит, когда ее застают врасплох. Затем тишину дома нарушил возглас:

— Мама, привет!

По всей видимости, София была на втором этаже. Алексис взбежала по лестнице и вошла в спальню родителей, успев привычно поразиться царящему там порядку. На уголке зеркала аккуратно висели бусы матери, а на туалетном столике как по линейке выстроились духи. Да и вообще, все вещи находились на своих местах и в комнате не было ровным счетом ничего, что могло бы рассказать о характере или прошлом Софии — только фотография в рамке, как всегда, стоящая на тумбочке рядом с кроватью. Несмотря на то что Маркус тоже спал в этой комнате, его влияние, побежденное потребностью Софии в порядке, здесь абсолютно не чувствовалось. У каждого из обитателей этого дома был собственный уголок, и остальные не имели права устанавливать в нем свои порядки.

Педантичный минимализм спальни отражал характер Софии, а в кабинете Маркуса царил совсем иной дух. Пол здесь был заставлен внушительными стопками книг, которые иногда заваливались, и толстые тома разлетались по комнате. Чтобы пробраться к рабочему столу Маркуса, приходилось ступать по книгам. Отцу Алексис безумно нравилось работать в этом запущенном храме книги: обстановка в комнате напоминала ему об археологических раскопках, на которых каждый камешек обычно тщательно помечался, — хотя постороннему наблюдателю такое место могло показаться нагромождением никому не нужного хлама. В кабинете неизменно было тепло, и Алексис любила тихонько заходить сюда и читать, удобно устроившись в мягком кожаном кресле, из которого вечно торчала набивка, но которое, тем не менее, было для нее самым уютным и привлекательным местом в доме.

Несмотря на то что Алексис с братом много лет назад оставили отчий дом, их комнаты оставались такими же, какими были в детстве. В спальне Алексис стены по-прежнему были выкрашены в несколько угнетающий багровый цвет, который она сама выбрала, будучи угрюмым пятнадцатилетним подростком. Покрывало на кровати, ковер и гардероб были розовато-лиловыми. Алексис считала, что этот цвет — цвет приступов гнева и мигрени — неплохо сочетается со стенами, да так оно, в общем-то, и было. Родителям с самого начала не нравилась расцветка комнаты, и в последние годы Алексис разделяла их мнение — хотя в свое время сама подбирала все материалы. Рано или поздно родители должны были отделать все внутренние помещения заново, но в доме, в котором интерьер интересовал всех в последнюю очередь, это могло произойти и через десять лет, и через двадцать. Впрочем, цвет стен в комнате Ника уже давно не имел особого значения — они почти полностью были закрыты плакатами с изображениями игроков лондонского «Арсенала», групп, играющих в стиле «хэви-металл-рок», и блондинок с невероятными бюстами. Гостиная была для Алексис и Ника общей территорией, но чаще всего здесь находился Ник: наверное, за свое детство и юность он провел на диване перед телевизором не менее миллиона часов.

Разумеется, кухня также была местом общего пользования. Ее центром был круглый сосновый стол родом из семидесятых годов — первый предмет мебели, совместно приобретенный Софий и Маркусом. Общение в доме чаще всего проходило за этим столом — здесь обитатели дома беседовали, играли в игры или вели жаркие споры, словом, занимались тем, что, вопреки всем расхождениям между ними, делало их семьей.

— Здравствуй, — приветствовала София отражение дочери в зеркале, не переставая расчесывать короткие мелированные волосы и одновременно пересматривать содержимое небольшой шкатулки с украшениями. — Я почти готова, — добавила она, вдевая в уши коралловые серьги в тон блузке.

Алексис не знала и не могла знать, что семейный ритуал всегда вызывал у матери неприятные чувства. Она старательно делала вид, что радуется, но от одной лишь мысли о скором отъезде дочери у нее в животе словно завязывался тугой узел. Казалось, способность Софии скрывать свои чувства возрастала пропорционально силе подавляемых чувств.

Женщина вгляделась в зеркале в лицо дочери, остановившейся за спиной, и испытала настоящее потрясение: Алексис совсем не была похожа на девочку-подростка, которую она всегда себе представляла. Из зеркала серьезно, вопросительно смотрела совсем взрослая женщина.

— Привет, мам, — тихо сказала Алексис. — Папа скоро придет?

— Вот-вот должен быть. Он знает, что завтра тебе рано вставать, и обещал не опаздывать.

Взяв в руки хорошо знакомую фотографию, Алексис сделала глубокий вдох. Ей было уже двадцать пять, но чтобы заставить себя ступить на неизведанную территорию материнского прошлого, ей надо было долго собираться с духом. Было ощущение, что она собирается тайком нырнуть под полицейское ограждение вокруг места преступления. Больше всего ей хотелось знать, что думает мать по поводу ее отношений с Эдом. Сама София вышла замуж, когда ей не было еще и двадцати, и Алексис сомневалась, что мать одобрит ее намерение отказаться от надежного союза с таким человеком, как Эд. А возможно, все как раз наоборот и София считает Эда — если она вообще задумывалась над этим — неподходящей парой для дочери.

Алексис мысленно произнесла вопрос, который собиралась задать. Как мать в столь раннем возрасте пришла к убеждению, что человек, за которого она собирается выйти, именно тот, кто ей нужен? Почему она решила, что на протяжении последующих пятидесяти и даже более лет будет счастлива с ним? Или она никогда не задавалась подобными вопросами?

Когда слова уже готовы были сорваться с языка Алексис, она вдруг передумала, решив, что София может, как обычно, отказаться говорить на эту тему. Тем не менее один вопрос надо было задать в любом случае.

— Можно… — начала Алексис. — Можно мне побывать там, где ты выросла?

Если не считать имени, явственно указывавшего на греческие корни, единственным внешним признаком, который связывал ее с родственниками по материнской линии, были темно-карие глаза. И Алексис попыталась пустить их в дело — встретилась с матерью взглядом и долго не отводила его.

— В конце мы собираемся заехать на Крит, и было бы глупо упустить такую возможность, — продолжала она.

София была очень сдержанным человеком: она мало улыбалась, редко выказывала свои чувства, почти никогда не обнимала детей. Наверное, поэтому после слов дочери ее охватило желание найти предлог для отказа. Однако что-то ее остановило. Маркус не раз говорил ей, что Алексис навсегда останется их ребенком, но от матери она рано или поздно отдалится. София всегда энергично не соглашалась с этим замечанием, но в глубине души признавала его справедливость. И теперь, видя перед собой взрослую, независимую женщину, она окончательно убедилась в правоте мужа. Вместо того чтобы решительно сменить тему, как она делала всегда, когда разговор касался ее прошлого, София молчала, неожиданно для себя испытав прилив теплых чувств: желание дочери узнать побольше о своих корнях было вполне естественным, и даже более того.

— Да, наверное… — нерешительно проговорила она. — Наверное, можно.

Изумленная Алексис задержала дыхание, боясь, что мать может вдруг передумать.

София уже более уверенно продолжала:

— Тебе и впрямь выпала замечательная возможность побольше узнать о своих корнях. Я дам тебе письмо для Фотини Даварас, она хорошо знала моих родных. Наверное, она уже довольно старая, но зато прожила в деревне, поблизости от которой я родилась, всю жизнь. Она замужем за хозяином местной таверны, так что тебя там хорошо встретят.

Алексис буквально светилась от радости.

— Спасибо, мамочка! — воскликнула она. — Кстати, а где находится эта деревня? Скажем, относительно Ханьи?

— Она расположена на восток от Ираклиона, примерно в двух часах езды, — ответила София. — Так что поездка от Ханьи займет у вас четыре или пять часов — почти полдня. Уже должен прийти папа, поэтому я напишу Фотини позже, когда мы вернемся из таверны. Кроме того, надо будет показать тебе на карте, где находится Плака.

Раздался громкий стук в дверь. Это означало, что домой вернулся Маркус — он ездил в университетскую библиотеку. Посреди коридора стоял его пухлый кожаный портфель. Он был сильно затерт, почти все швы на нем разошлись, и из них торчали бумаги. Маркус носил очки, но производил впечатление настоящего медведя. У него были густые седые волосы, а весил он, вероятно, столько же, сколько его жена и дочь вместе взятые. Когда он увидел Алексис, сбегающую по лестнице, его лицо осветила радостная улыбка. Алексис оттолкнулась от предпоследней ступеньки и, взлетев, очутилась прямо в объятиях отца — как она это делала всегда, начиная с трехлетнего возраста.

— Папа! — воскликнула она.

Но даже это простое приветствие было, пожалуй, излишним.

— Золотая моя девочка… — проговорил Маркус, обнимая ее так крепко и одновременно нежно, как это могут делать лишь отцы очень крупного телосложения.

Вскоре они отправились в ресторан, расположенный в пяти минутах ходьбы от дома. Таверна «Лукакис» стояла в ряду роскошных кафе, чрезмерно дорогих кондитерских и модных ресторанчиков в стиле «фьюжен», но выделялась среди них своим постоянством. Она открылась еще до того, как Филдинги приобрели по соседству дом, а за время ее существования неподалеку успело возникнуть и уйти в небытие более сотни магазинов, ресторанов и забегаловок. Хозяин таверны Григорис поприветствовал Алексис с родителями как старых друзей. Их посещения были настоящими ритуалами, поэтому он знал, что будут заказывать его посетители, еще до того, как они расселись. Как обычно, Маркус, София и Алексис вежливо выслушали рассказ об особых блюдах этого дня, после чего Григорис, по очереди повернувшись к каждому из них, торжественно произнес:

— Блюдо дня, мусака, стифадо, каламири *, бутылка «рецины» и большая бутылка газированной воды.

* Мусака — рубленая баранина по-гречески — с баклажанами и под острым соусом; стифадо — тушеное мясо с овощами и специями; каламири — нарезанная каракатица с зеленью. — Примеч. пер.

Они кивнули и дружно рассмеялись, когда хозяин с деланно недовольным видом отвернулся, якобы обиженный тем, что они не приемлют новых блюд.

Говорила в основном Алексис — кстати, это она заказала мусаку. Она рассказала об их с Эдом планах на отпуск, а отец, заказавший каламири, время от времени вставлял замечания, рекомендуя посетить то или иное место археологических раскопок.

— Но, папа, ты же знаешь, что Эда не очень интересуют развалины! — хмуро заявила Алексис.

— Да знаю я, знаю, — спокойно ответил Маркус. — Но побывать на Крите и не увидеть дворца в Кноссе может только невежда. Это все равно что поехать в Париж и не удосужиться посетить Лувр. И это должен понимать даже Эд.

Они все отлично знали, как снисходительно Эд относится к понятию «высокая культура», и всякий раз, когда разговор касался приятеля Алексис, в голосе Маркуса начинали звучать легкие нотки пренебрежения. И не то чтобы ему не нравился Эд — его отношение даже нельзя было назвать неодобрением. Эд принадлежал именно к тому типу мужчины, которого каждый отец хотел бы заполучить в зятья, тем не менее когда Маркус представлял будущее дочери с ним, то каждый раз испытывал нечто вроде разочарования. София же, наоборот, буквально обожала Эда. Он был воплощением всего того, о чем она мечтала для дочери: респектабельности, надежности, уверенности в себе и в будущем… У Эда было даже нечто вроде фамильного древа: по его словам, кто-то из его предков принадлежал к английской аристократии, хотя Алексис считала это утверждение весьма сомнительным.

Вечер прошел просто замечательно. В последние несколько месяцев Алексис с родителями практически не виделась, поэтому не знала последних новостей, в частности о личной жизни Ника. Брат Алексис жил в Манчестере и учился в аспирантуре. Взрослеть он явно не собирался, и семью не переставала поражать запутанность его отношений с противоположным полом.

Затем Алексис с отцом заговорили о последних интересных случаях в археологии, и София поймала себя на том, что ее мысли вернулись к их первому приходу в этот ресторанчик. Тогда Григорис положил на стул Алексис целую стопку подушек, чтобы девочка могла достать до стола. К рождению Ника таверна уже успела разжиться высоким табуретом, и со временем дети полюбили яркий вкус тарамасалаты, паштета из икры,

и соуса цацики, которые подавали официанты на крошечных тарелочках. На протяжении почти двух десятков лет в этом ресторанчике под аккомпанемент играющих по кругу греческих мелодий отмечались практически все важные события их жизни…

София вспомнила, что Алексис давно уже не ребенок, и принялась обдумывать письмо в Плаку, которое предстояло написать. Она достаточно регулярно обменивалась с Фотини письмами — в частности, четверть века назад подробно описала рождение своего первого ребенка. Спустя несколько недель с Крита прислали крошечное, замечательно расшитое платьице, в которое София одела новорожденную дочь на крещение — несколько в нарушение традиций, но взять нужный детский наряд было негде. Некоторое время назад обмен письмами приостановился, но София была уверена, что если бы с Фотини что-то случилось, то ее муж обязательно сообщил бы об этом. София задумалась, как может теперь выглядеть Плака, и прогнала из мыслей непрошеный образ маленькой деревушки, застроенной шумными пивными с английским пивом. Она всем сердцем надеялась, что Алексис увидит Плаку такой, какой она была в день отъезда Софии в Англию.

С приближением ночи волнение Алексис от мысли, что она сможет лучше узнать прошлое своей семьи, все росло. Она знала, что отпуск наверняка обострит их с Эдом противоречия, но ради посещения родных мест матери можно было вытерпеть что угодно. Они с матерью нежно улыбнулись друг другу, и Маркус подумал, что времена, когда он исполнял роль посредника и третейского судьи между Софией и дочерью, похоже, близятся к концу. От этой мысли на его душе стало тепло: в конце концов, он был в обществе двух женщин, которых любил больше всего на свете.

Они доели, из вежливости выпив половину бутылочки раки, которую хозяин таверны по традиции выставил в качестве угощения, и вышли на улицу. Алексис заранее предупредила, что останется ночевать у родителей, и теперь с нетерпением ожидала возвращения в свою старую комнату. Проспав несколько часов в кровати из своего детства, она должна была рано утром встать, сесть на подземку и поехать в аэропорт Хитроу. И хотя девушка так и не спросила у матери совета относительно Эда, она была очень довольна вечером. Сейчас ей казалось более важным то, что она с согласия матери и даже при ее содействии побывает на родине Софии, и все тревоги по поводу более отдаленного будущего на время отошли на задний план.

По возвращении домой Алексис заварила Софии кофе, и та уселась за кухонный стол писать к Фотини. До того как запечатать конверт и передать его дочери, она переписывала письмо трижды, и все это время в кухне стояла полная тишина: София подошла к задаче со всей серьезностью. Алексис чувствовала, что если заговорит, то чары могут развеяться, а настроение матери — измениться.

Письмо Софии пролежало две с половиной недели во внутреннем кармане сумки Алексис, рядом с паспортом. По сути оно тоже было чем-то вроде паспорта, который должен был дать доступ к прошлому матери. Конверт вместе с ней преодолел путь от Афин до Крита и даже выдержал сильный шторм во время плавания на пароме от Пароса до Санторини. Они с Эдом приехали на Крит несколько дней назад и быстро сняли комнатку на набережной в Ханье — это было несложно, так как пик сезона прошел и большинство отдыхающих разъехалось.

До окончания отпуска оставалось совсем немного времени, и Эд, посетивший дворец в Кноссе и археологический музей в Ираклионе с таким видом, словно он делает Алексис одолжение, хотел только одного: провести эти несколько дней на пляже.

Однако у Алексис были другие планы.

— Завтра я еду в гости к старой подруге матери, — объявила она. Они сидели в таверне рядом с гаванью и ждали, пока принесут заказ. — Она живет за Ираклионом, поэтому меня не будет почти весь день.

До этого она ни разу не говорила о своем намерении побывать в Плаке, поэтому ожидала реакции Эда с некоторой тревогой.

— Отлично! — саркастически воскликнул он, после чего пренебрежительно добавил: — Само собой, ты берешь машину?

— Да, беру, если ты не против. До этого места сто пятьдесят миль, и на автобусе ехать очень долго.

— Что ж, надо понимать, выбора у меня нет? Само собой, у меня нет и желания ехать с тобой.

От гнева глаза Эда сверкнули, словно сапфиры, но уже спустя несколько секунд он, опустив голову, погрузился в чтение меню. Алексис знала, что он будет дуться весь день, однако ничего другого ей не оставалось. Намного тяжелее она восприняла то, что Эд не проявил ни малейшего интереса к ее плану, хотя и этого вполне можно было ожидать. Он даже не спросил, как зовут женщину, которую она собирается навестить.

На следующее утро, как только солнце поднялось над холмами, окружавшими город, Алексис осторожно выбралась из постели и вышла на улицу.

Когда девушка просматривала в путеводителе по Криту раздел, посвященный Плаке, то неожиданно обратила внимание на нечто такое, о чем мать не сказала ни слова. В море, прямо напротив деревни, был какой-то остров, и хотя ему отводилось лишь несколько строк, информация показалась Алексис весьма любопытной.

Спиналонга. Этот небольшой остров, часть которого занимает венецианская крепость, в восемнадцатом столетии был захвачен турками. Большинство турок оставили Крит после провозглашения его независимости в 1898 году, однако местные жители отказались покинуть свои дома и выгодную контрабандную торговлю, процветавшую на Спиналонге. Они ушли с острова лишь в 1903 году, когда там была основана колония больных проказой. В 1941 году Крит захватили немцы, и он оставался в их руках до 1945 года, однако Спиналонгу из-за лепрозория они обходили стороной. В 1957 году жители оставили остров.

Похоже, что в прошлом основным занятием жителей Плаки было снабжение обитателей лепрозория всем необходимым для жизни, и Алексис удивило, что мать об этом не упомянула. Усевшись за руль взятого напрокат «Синкеченто», она сказала себе, что попытается найти время, чтобы побывать на острове. Разложив подробную карту Крита на пустующем пассажирском сиденье, девушка обратила внимание, что очертаниями остров похож на вялое животное, спящее на спине.

Проехав Ираклион, она попала на гладкую и прямую прибрежную дорогу, ведущую в сторону Спиналонги. Окрестности городков Херсонику и Малья представляли сплошную полосу суперсовременных отелей и пансионатов. Время от времени Алексис замечала дорожный указатель, который сообщал о каких-нибудь древних развалинах, расположенных совсем близко от очередного отеля, но ни разу не свернула с дороги: сегодня целью ее путешествия было поселение, процветавшее в двадцатом веке, — но не до нашей эры, как все эти осколки минойской цивилизации, а после Рождества Христова.

Сначала вдоль дороги непрерывной чередой тянулись оливковые рощи, затем холмы сменились прибрежными равнинами, а оливковые деревья — огромными плантациями краснеющих помидоров и поспевающего винограда. Сверившись с картой, Алексис свернула с главного шоссе и поехала в сторону Плаки. Дорога быстро сузилась, и она вынуждена была снизить скорость: время от времени ей приходилось объезжать груды скальной породы, осыпавшейся с невысоких гор, или ждать, пока дорогу перейдет очередная коза, сердито глядящая на нее сатанинскими глазами. Затем дорога поползла в гору, начались серпантины, и после очередного, особенно крутого виража Алексис, взвизгнув покрышками по гравию, остановила машину. Внизу сверкали ослепительно голубые воды залива Мирабелло, окруженные побережьем почти идеально симметричной формы, а в том месте, где правая и левая дуги соединялись, в море совсем рядом с берегом виднелось нечто вроде холмика. Издали казалось, что островок соединен с Критом, но на карте было заметно, что Спиналонгу (несомненно, это была она) отделяет от берега узкая полоска воды. Островок с гордым видом стоял посреди окружающих красот, на одном его конце можно было разглядеть остатки венецианской крепости, а за ней едва различимую сеточку из прямых линий — улицы поселка. В путеводителе говорилось, что сейчас на острове никто не живет: люди обитали здесь на протяжении многих тысячелетий, но менее полувека назад по какой-то причине покинули это место.

Алексис двинулась дальше. Несколько миль, оставшиеся до Плаки, она ехала очень медленно. Стекла малолитражки «Фиат-Синкеченто», которую они с Эдом взяли напрокат, когда прибыли на Крит, были опущены, и в салон врывался теплый ветерок, благоухающий тимьяном. Когда Алексис наконец затормозила на тихой центральной площади деревушки, было уже два часа дня. Ее ладони, сжимавшие пластиковый руль, были мокрыми от пота, и девушка обратила внимание, что левое плечо, на которое почти всю дорогу светило жаркое критское солнце, успело обгореть.

Судя по всему, она прибыла в греческую деревушку в самое неподходящее время — единственными живыми существами, которых можно было заметить в окрестностях центральной площади, были развалившиеся в тени собаки и коты. Впрочем, здесь наверняка обитали и люди: под деревом стоял чей-то мопед, а на лавке лежали открытая пачка сигарет и доска для игры в нарды с расставленными фишками. В воздухе стоял неумолчный треск цикад, который, как знала Алексис, не прекращался и в сумерках, после прихода долгожданной прохлады. Вероятно, деревня выглядела в точности так, как в семидесятых годах, когда здесь жила мать Алексис: здешней жизни просто незачем было меняться.

Девушка заранее решила, что попытается побывать на Спиналонге еще до встречи с Фотини Даварас. Она получала огромное удовольствие от чувства свободы и независимости, кроме того, ей пришло в голову, что было бы невежливо отправляться на остров вскоре после прихода в дом подруги матери. Алексис понимала, что ей придется сегодня же вернуться в Ханью, но пока что можно было просто наслаждаться поездкой, а заодно решить простенькую задачу по логистике: надо позвонить Эду и найти место, где перекусить.

Она решила поверить путеводителю на слово («Зайдите в бар местной рыбацкой деревушки Плака, где за несколько тысяч драхм несложно найти рыбака, который согласится отвезти вас на остров»): перешла площадь и, отведя в сторону разноцветье липких пластмассовых лент, закрывавших вход в деревенский бар — по крайней мере, так его называли в путеводителе, — вошла. По-видимому, ленты были повешены на входе с целью не пускать в помещение мух, а также создать в нем мягкий полумрак. Вглядевшись, Алексис разглядела женщину, сидевшую за столиком. Она сделала несколько шагов вперед, и женщина сразу встала и зашла за стойку.

В горле Алексис пересохло от жары и пыли.

— Неро, палакало, — неуверенно проговорила она.

Женщина протиснулась мимо ряда гигантских стеклянных чанов с оливками и бара, в котором стояло несколько полупустых бутылок с прозрачным густым оузо, греческой виноградной водкой, открыла холодильник и достала запотевшую бутылку с минеральной водой. Она аккуратно налила воду в высокий бокал, бросила туда толстый ломтик лимона и передала бокал Алексис, после чего вытерла руки об огромный цветастый передник, охватывавший ее пышные бедра, и с акцентом спросила:

— Англичанка?

Алексис кивнула — в конце концов, в ее жилах была половина английской крови. Чтобы озвучить свое следующее желание, ей хватило одного слова:

— Спиналонга?

Женщина развернулась и вышла в дверь, расположенную за стойкой. До Алексис донесся ее приглушенный голос:

— Герасимо! Герасимо!

Послышался звук шагов по деревянной лестнице, и в бар вошел пожилой мужчина с сонными глазами — его явно вырвали из традиционного послеобеденного сна. Женщина стала что-то ему рассказывать, но единственным словом, которое разобрала Алексис, было «драхма» — оно прозвучало несколько раз. Было понятно, что именно втолковывали мужчине: ему представилась возможность заработать хорошие деньги. Он молча стоял и моргал, внимая наставлениям.

Затем женщина повернулась к Алексис и, взяв блокнот, нацарапала на чистом листке какие-то цифры и рисунок. Плохое знание греческого отнюдь не помешало Алексис понять, что ей хотят сказать: женщина просила за плавание на Спиналонгу и назад с двухчасовым пребыванием на острове двадцать тысяч драхм, то есть около тридцати пяти фунтов. Поездка выходила далеко не такой дешевой, как надеялась Алексис, но торговаться вряд ли стоило — кроме того, у нее просто не было на это времени. Поэтому она кивнула и улыбнулась пожилому рыбаку, который мрачно кивнул в ответ. В этот миг она вдруг поняла, что Герасимо молчит не потому, что не хочет говорить: он был немым.

Дорога до пристани и невзрачной моторной лодки Герасимо не заняла много времени. Они молча шли мимо спящих собак и домов с закрытыми ставнями. Деревушка по-прежнему не подавала признаков жизни — слышался только тихий стук их обуви по земле и неумолчное стрекотание цикад. Даже море было абсолютно гладким и спокойным.

Пока они пересекали полукилометровый пролив между деревушкой и островом, Герасимо несколько раз улыбнулся ей, но не более того. Кожа на его лице была темной и морщинистой, как у любого критского рыбака, который провел много лет в неспокойном море, по ночам боролся со стихией, а при свете дня латал сети под палящими лучами южного солнца. Несомненно, Герасимо было больше шестидесяти лет. Алексис даже предположила, что его возраст приближается к восьмидесяти. Ей вдруг подумалось, что можно было бы попытаться определить его годы по количеству морщин, как высчитывают возраст дуба по числу годовых колец на срезе. Лицо рыбака не выдавало абсолютно никаких чувств — ни грусти, ни страдания, ни радости. Лишь спокойствие старости и невозмутимость человека, многое повидавшего на своем веку. Наверное, он воспринимал туристов, наводнивших Крит в последние десятилетия, как очередных завоевателей: до них остров захватывали турки, а в середине двадцатого века и немцы, и почти все они не удосуживались хоть как-то выучить греческий. Алексис мысленно выругала себя за то, что не попросила мать обучить ее хотя бы самым нужным фразам, — она не сомневалась, что София говорит по-гречески свободно. Сама Алексис знала лишь несколько слов, и одним из них — эфхаристо — воспользовалась, чтобы поблагодарить Герасимо, когда он подал ей руку, помогая сесть в лодку. В ответ старик молча дотронулся до полы своей видавшей виды соломенной шляпы.

Когда лодка коснулась причала на Спиналонге, Алексис взяла фотоаппарат и две двухлитровые пластиковые бутылки с водой, которые ей почти насильно вручила женщина в кафе, и опять-таки с помощью Герасимо выбралась на пирс. Она обратила внимание, что рыбак не заглушил мотор, — судя по всему, он собирался вернуться в деревню. С помощью жестов он подтвердил, что приплывет через два часа, после чего медленно развернул лодку и направился в сторону Плаки. Алексис с минуту постояла на пустынном берегу, провожая его взглядом.

Она поняла, что осталась одна на необитаемом острове, и по ее телу пробежала дрожь. Как она выберется отсюда, если Герасимо забудет о ней? Сколько времени пройдет, прежде чем Эд найдет ее? Сможет ли она вплавь преодолеть полкилометра, отделяющие Спиналонгу от берега Крита?

Алексис никогда еще не была в таком безграничном одиночестве — до этого она вряд ли когда-либо отдалялась от людей более чем на несколько десятков метров, и если не считать сна, то ей не приходилось проводить без общения больше пары часов. Она вдруг со всей ясностью ощутила, насколько зависима от человечества, но попыталась собраться, сказав себе, что пара часов в одиночестве — просто мелочь по сравнению с пожизненной изоляцией от общества, на которую обрекались прежние обитатели Спиналонги.

Над ней буквально нависали массивные каменные стены венецианской крепости. Как же она обойдет это на вид непреодолимое препятствие? Но потом девушка заметила, что в месте, где стена закруглялась, есть небольшое входное отверстие высотой чуть больше человеческого роста. Приблизившись, она увидела, что темная дыра посреди сплошной каменной поверхности представляет собой начало длинного туннеля, ведущего неизвестно куда, — окончание его невозможно было увидеть за изгибом стен. За спиной Алексис блестело почти неподвижное море, а впереди тянулась в обе стороны сплошная стена, и оставалось только двинуться в темный, порождающий клаустрофобию проход. Однако после того как девушка преодолела пару десятков метров, полутьма вновь сменилась ярким послеполуденным солнцем, а вид крепости волшебным образом изменился. Зачарованная, Алексис застыла на месте.

Она стояла в начале длинной улицы, по обе стороны которой тянулись небольшие двухэтажные здания. На первый взгляд они не отличались от домов в любом другом населенном пункте Крита, но стоило присмотреться, и в глаза бросалось, что эти здания понемногу разрушаются. Оконные рамы под невообразимыми углами свисали с оборвавшихся петель, а ставни подрагивали и скрипели даже при легком ветерке с моря. Алексис медленно двинулась по запыленной улице, обращая внимание на все, что открывалось взгляду: церковь с массивной резной дверью по правую руку; строение, которое, если судить по большим окнам на первом этаже, было когда-то магазином; несколько более крупное, чем остальные, здание с деревянным балконом, арочным входом и остатками стены сада… Над всем этим нависала давящая, жутковатая тишина.

Первые этажи всех зданий превратились в настоящие джунгли дикорастущих цветов, а ползучие растения можно было увидеть и на вторых этажах, и на стенах, покрытых потрескавшейся штукатуркой. На многих домах до сих пор можно было разглядеть номера — 11, 18, 29, — и Алексис с удивлением подумала, что когда-то за этими дверями обитали люди. По-прежнему погруженная в нечто вроде транса, ощущая себя лунатиком, она медленно брела вверх по улице. Все это не было сном, и тем не менее в открывавшемся зрелище было что-то ненастоящее, ирреальное.

Алексис миновала дом, в котором, вероятно, располагалось кафе, затем нечто вроде административного здания и строение с рядами бетонных ванн — наверное, прачечную. Далее высилось уродливое трехэтажное здание со строгим железным балконом, огороженным прочными перилами. Размером этот дома резко контрастировал с остальными, и Алексис пришло в голову, что лет семьдесят назад человек, построивший его, наверняка считал его суперсовременным. Теперь огромные окна зияли провалами, а с потолков свисали провода, напоминающие пучки свернувшихся спагетти. Вид этого здания почему-то действовал на молодую женщину особенно угнетающе.

Выйдя за пределы поселения, она оказалась на заросшей дороге, которая вела в место, полностью лишенное каких-либо признаков цивилизации. Это был мыс с обрывистыми берегами высотой почти в сто метров. Алексис представила себе, какое отчаяние могли ощущать прокаженные, приходившие сюда: это место и впрямь напоминало край света. Она всмотрелась в изогнутый горизонт. До этой минуты она была настолько захвачена увиденным, настолько околдована аурой этого места, что напрочь забыла о себе и собственных жизненных сложностях. Алексис была единственным человеком на острове, и осознание этого подтолкнуло ее к любопытному выводу: быть одной еще не значит быть одинокой. От этой мысли она ощутила прилив сил и решимости по возвращении домой начать новый этап жизни — уже без Эда.

Вернувшись в молчаливый поселок, она некоторое время сидела на каменной ступеньке, попив воды из запасов, которые привезла с собой. Вокруг царило полное спокойствие, лишь время от времени нарушаемое шуршанием ящерицы по сухим листьям, которые ковром устилали полы мертвых домов.

Алексис подумала, что, должно быть, больные лепрой ежедневно смотрели через пролив на Плаку и видели каждое здание, каждую лодку, — и даже, возможно, жителей деревни, занимающихся повседневными делами. Она догадывалась, что они должны были чувствовать: это зрелище было для них подлинными танталовыми муками.

Интересно, что могли бы рассказать эти стены? Несомненно, они были свидетелями великих страданий. Заболеть проказой и оказаться изолированным в обществе себе подобных на этом каменистом островке — более тяжелую судьбу сложно себе представить. Однако Алексис привыкла делать выводы на основании археологических находок, а того, что она здесь увидела, было достаточно, чтобы понять, что эмоции здешних обитателей не ограничивались грустью и отчаянием. Если бы существование этих людей состояло из сплошных страданий, зачем нужны были бы кафе? Или официальное здание, которое могло быть чем-то вроде муниципалитета или ратуши? Да, над городком плотным облаком висела застарелая грусть, тем не менее жизнь здесь была во многих отношениях вполне нормальной — очевидные признаки этого стали для Алексис большой неожиданностью. Если судить по достаточно развитой инфраструктуре, на этом крошечном островке существовала целая община, кусочек общества — то есть это было не просто место, в которое люди попадали, чтобы прожить остаток жизни и умереть.

Время на Спиналонге пролетело очень быстро: взглянув на часы, Алексис увидела, что уже пять. Солнце по-прежнему стояло высоко, а жара была такой сильной, что девушка напрочь утратила чувство времени. С бьющимся сердцем она вскочила на ноги: несмотря на то что местная тишина и умиротворенность пришлись ей по душе, мысль, что Герасимо может уплыть без нее, наполнила Алексис страхом. Она торопливо прошла по длинному темному тоннелю и вышла на причал за стеной. Старый рыбак сидел в лодке и ждал. Увидев ее, он повернул ключ и завел мотор — несомненно, он не собирался оставаться на острове дольше, чем было необходимо.

Обратное плавание до Плаки заняло лишь несколько минут. Алексис облегченно вздохнула, увидев бар, с которого началось ее путешествие, и взятую напрокат машину, которая стояла прямо напротив входа. Деревня уже успела возродиться к жизни. На порогах сидели, беседуя о чем-то, женщины, а под деревьями на улице играли в карты, пуская в воздух клубы табачного дыма, мужчины. Алексис и Герасимо все так же молча зашли в бар, где их встретила барменша — по всей видимости, она приходилась старому рыбаку женой. Отсчитав несколько мятых купюр, Алексис передала их женщине.

— Хотите пить? — на плохом английском спросила та.

Алексис почувствовала, что ей хочется не только пить, но и есть. За весь день у нее во рту не было и маковой росинки, а от жары в сочетании с морской качкой стало даже дурно.

Вспомнив, что подруга матери работает в деревенской таверне, она сняла рюкзак и нашла там мятый конверт с письмом Софии. Когда она показала адрес барменше, та сразу закивала в знак того, что адресат ей знаком, и, взяв Алексис за руку, вывела ее на улицу и повела параллельно берегу.

Таверна стояла метрах в пятидесяти от бара, на небольшом причале, выступающем в море. При виде покрашенных синей краской стульев и клетчатых сине-белых скатертей на столиках Алексис показалось, что она очутилась в оазисе посреди пустыни, а когда ее поприветствовал хозяин таверны Стефанос (заведение так и называлось — «У Стефаноса») уверенность, что здесь ей понравится, лишь окрепла.

«Я буду сидеть за одним из этих столиков и наблюдать за закатом», — промелькнула мысль.

У всех владельцев таверн, которых ей довелось видеть, было нечто общее — густые, аккуратно подстриженные усы, и Стефанос не стал исключением. Но, в отличие от большинства своих коллег, он не выглядел человеком, который сам ест не меньше, чем подает посетителям. По-видимому, местные жители приходили в таверну попозже, так что Алексис была единственным клиентом. Она села за столик на краю пирса.

— Скажите, Фотини Даварас здесь? — несмело спросила она. — У меня для нее письмо.

Стефанос говорил по-английски намного лучше, чем супруги из бара. Он дружелюбно ответил, что его жена, разумеется, на месте и выйдет к Алексис, как только закончит дела на кухне, а пока предложил принести гостье фирменные блюда, на которые та не обратила внимания в меню. Чтобы Алексис немного утолила голод, Стефанос принес ей стаканчик охлажденной рецины и ломтик грубого хлеба. Доев хлеб, девушка ощутила, что голод и впрямь отступил. Она получала большое удовольствие от этого дня и поездки, а одиночество лишь подчеркивало давно не испытываемое ею чувство свободы и независимости.

Алексис перевела взгляд на Спиналонгу за проливом. Больных проказой уж никак нельзя было назвать свободными людьми, но, быть может, в обмен на свободу они получали нечто не менее важное?

Стефанос вернулся с несколькими белыми тарелочками, которые нес в одной руке. На них лежали крошечные порции каких-то очень вкусных на вид блюд, которые, по словам хозяина таверны, были «с пылу с жару». Здесь были креветки, фаршированные цукини, миниатюрные сырные пирожки… Алексис подумала, что еще никогда не видела такой аппетитной еды. Или все дело в том, что она целый день ничего не ела?

Подходя к столику, Стефанос обратил внимание, что девушка задумчиво смотрит на остров. Его заинтересовала симпатичная англичанка, которая, по словам жены Герасимо Андрианы, в полном одиночестве провела полдня на Спиналонге. В разгар сезона на остров каждый день отправлялось несколько лодок, набитых туристами, однако большинство из них оставались там не более чем на полчаса, после чего возвращались на свои комфортабельные курорты, расположенные дальше по побережью. Почти все эти люди приезжали сюда, движимые нездоровым любопытством, и если судить по обрывкам разговоров, которые Стефанос слышал, когда туристы останавливались в его таверне, то увиденное чаще всего их разочаровывало. Видимо, они ожидали лицезреть нечто большее, чем кучка полуразрушенных зданий и церковь с заколоченными досками окнами. «И чего же вы ждали? — всегда хотелось спросить греку. — Трупов? Брошенных костылей?» Бестактное любопытство туристов неизменно его раздражало, но эта девушка была совсем не такой.

— Как вам остров? — спросил Стефанос.

— Он удивил меня, — ответила Алексис. — Я ожидала, что там будет ужасно грустно, да так оно и было, но одной грустью дело не ограничилось. Видно, что люди, которые там жили, не просто сидели на одном месте и жалели себя, — по крайней мере, мне показалось именно так.

Такое впечатление от посещения Спиналонги была нетрадиционным, но, в конце концов, эта девушка пробыла на острове дольше, чем большинство туристов. Алексис охотно ответила на вопрос Стефаноса, а поскольку владелец таверны всегда был не прочь попрактиковаться в английском, беседа обещала быть интересной и плодотворной.

— Сама не знаю, почему мне так показалось… Скажите, я права? — спросила Алексис.

— Я могу присесть? — поинтересовался Стефанос, не дожидаясь ответа, подтянул от соседнего столика плетеный стул и опустился на него. Он сразу почувствовал, что эта молодая женщина по-настоящему прониклась магией Спиналонги.

— У моей жены была подруга, которая когда-то жила там, — продолжал он. — Она одна из немногих местных жителей, жизнь которых была связана с островом. Все остальные, как только было открыто лекарство от лепры, постарались уехать как можно дальше — кроме нее и, разумеется, Герасимо.

— Герасимо был… прокаженным? — спросила крайне удивленная Алексис.

Несомненно, это объясняло его желание поменьше находиться на острове. Девушку охватило любопытство.

— Скажите, а ваша жена когда-нибудь плавала на остров?

— Много раз, — ответил Стефанос. — Она знает о нем больше, чем кто-либо здесь.

В таверну зашли посетители, и грек поднялся, чтобы указать им места и подать меню. Солнце уже ушло за горизонт, и небо приобрело насыщенный розовый оттенок. В остывающем на глазах воздухе порхали и стремительно пикировали ласточки, ловившие насекомых. Алексис казалось, что после ее отъезда из Ханьи прошла целая вечность. Она съела все, что принес Стефанос, но по-прежнему испытывала чувство голода.

Она как раз раздумывала, стоит ли зайти в кухню и выбрать что-нибудь еще — такое поведение посетителей считалось на Крите вполне нормальным, — когда пожилая женщина принесла основное блюдо.

— Это приготовлено из сегодняшнего улова, — сообщила она, ставя на столик овальный поднос. — Мы называем эту рыбу «барбуни», а по-английски она, кажется, зовется барабулькой. Надеюсь, я приготовила ее именно так, как вам нравится, — слегка обжарила с зеленью в небольшом количестве оливкового масла.

Алексис была поражена — и не столько замечательным видом блюда или мягким, почти без акцента английским женщины, сколько ее красотой. Она не раз слышала слова «ее лицо позвало в путь тысячу кораблей», и сейчас перед ней стояла живая иллюстрация к старинному выражению.

— Спасибо, — наконец сказала она. — Выглядит очень аппетитно.

Казалось, женщина собиралась отойти, но потом заметила:

— Муж говорил, что вы спрашивали меня.

Алексис в очередной раз удивилась: мать сказала, что Фотини за семьдесят, но женщина, стоявшая перед ней, была очень стройной, на ее лице почти не было морщин, а волосы, собранные в пучок на макушке, все еще имели цвет спелого каштана. Она ничуть не была похожа на старуху, которую ожидала увидеть девушка.

— Но разве вы… Фотини Даварас? — неуверенно проговорила Алексис, поднимаясь.

— Да, это я, — спокойно заверила ее женщина.

— У меня для вас письмо, — приходя в себя, сообщила Алексис. — Его написала моя мать, София Филдинг.

Лицо Фотини Даварас осветилось радостной улыбкой.

— Так вы дочь Софии? Но это же замечательно. Как она? Надеюсь, все хорошо?

Фотини взяла протянутое письмо так, как будто это было сокровище, и прижала конверт к груди с таким видом, словно это была сама София.

— Как я рада! — продолжала она. — От нее не было вестей вот уже несколько лет, со времен смерти ее тети. Раньше она писала мне каждый месяц, но потом почему-то перестала. Я очень волновалась из-за того, что на мои последние письма не было ответа.

Все услышанное было для Алексис внове: она понятия не имела, что мать регулярно отправляла на Крит письма и получала ответы.

«Очень странно, что за все эти годы я ни разу и не увидела письма с греческой маркой, — подумала девушка. — Я наверняка обратила бы на него внимание».

Будучи «жаворонком», она почти всегда сама забирала письма из-под коврика у входной двери. Все говорило о том, что мать старательно скрывала свою переписку с Фотини.

Обняв Алексис за плечи, Фотини всматривалась в ее лицо миндалевидными глазами:

— Дай-ка я взгляну… Да, ты очень похожа на нее. А еще больше — на бедняжку Анну.

Анну? Сколько Алексис ни пыталась узнать хоть что-то о воспитавших Софию дяде и тете с фотографии, мать ни разу не произносила этого имени.

— Твою бабушку, мать Софии, — быстро добавила Фотини, обратив внимание на удивленное выражение лица Алексис.

По спине девушки пробежал холодок: получалось, мать была даже более скрытной, чем она считала до этого! Стоя в сгущающихся сумерках над краем чернильно-черного моря, она сказала себе, что говорит с человеком, который вполне мог бы ответить на многие вопросы.

— Ну что же ты, садись! — воскликнула Фотини. — Ты обязательно должна попробовать барбуни.

Аппетит у Алексис почти пропал, но она решила, что было бы невежливо отказываться. Они сели за столик.

И хотя Алексис изнывала от желания задать Фотини все мучившие ее вопросы, она заставила себя терпеливо отвечать на дотошные расспросы женщины. Фотини Даварас хотела знать, как дела у матери, довольна ли она жизнью, какой человек ее отец, почему она решила приехать на Крит…

От пожилой женщины веяло теплом, как от летней ночи, и Алексис поймала себя на том, что рассказывает все без утайки. По возрасту Фотини годилась ей в бабушки, но в представлении Алексис бабушка должна была держаться совсем не так. Более того, Фотини Даварас была прямой противоположностью той согбенной старушки в черном, которую она себе представляла, когда мать передавала ей письмо. Интерес Фотини к жизни Алексис казался вполне искренним, и девушка подумала, что уже давно ни с кем так не говорила — если вообще говорила когда-нибудь. Куратор в университете иногда выслушивал ее с очень внимательным видом, но в глубине души она понимала: он делает это лишь потому, что ему за это платят. А Фотини Даварас она открыла душу сразу и безоговорочно.

— Мать всегда делала тайну из своего детства и юности, — сказала она. — Я знала только, что она родилась где-то здесь и что ее воспитывали дядя и тетя, а также то, что в восемнадцать лет она уехала с Крита, чтобы никогда больше туда не возвращаться.

— И это все? — спросила Фотини. — Больше София тебе ничего не рассказывала?

— Да, больше ничего. Я приехала на Крит еще и поэтому: мне хотелось узнать о своих корнях побольше. И мне интересно, почему она так решительно оставила свое прошлое в прошлом.

— Но почему тебе захотелось этого только теперь? — поинтересовалась Фотини.

— Причин много, — ответила Алексис, опустив взгляд в тарелку. — Но главная из них связана с моим парнем. Лишь недавно я осознала, как повезло матери, что она встретила отца, — прежде мне казалось, что их отношения самые обычные.

— Я рада, что они счастливы вместе. Этот союз в свое время удивил нас всех, но когда мы увидели, что их семейная жизнь складывается просто отлично, то уже не беспокоились о ней.

— Странно все это, правда? Я почти ничего не знаю о матери. Она никогда не рассказывает о своем детстве, о годах, проведенных здесь…

— Правда? — вставила Фотини.

— У меня такое чувство, — продолжала Алексис, — что то, что я узна???ю о матери, может помочь мне в жизни. Ей повезло познакомиться с таким замечательным человеком, как отец, но как она поняла, что он — именно то, что ей нужно? Мы с Эдом вместе вот уже более пяти лет, но я до сих пор не уверена, что нам стоит встречаться.

Это высказывание было несвойственно обычно прагматичной Алексис. Более того, девушка осознавала, что оно могло прозвучать довольно туманно, даже странно, ведь она познакомилась с Фотини менее двух часов назад. Да и вообще, с чего она взяла, что пожилую гречанку заинтересуют подробности ее личной жизни, — даже если Фотини очень добросердечный и отзывчивый человек?

К столику подошел Стефанос. Собрав тарелки, он исчез, но вскоре вернулся с кофе и двумя большими бутылками бренди цвета патоки. Другие посетители таверны уже успели уйти — кроме Алексис и хозяев, на террасе никого не было.

Разгоряченная кофе, а еще больше — забористой «Метаксой», Алексис приступила к расспросам. Прежде всего она поинтересовалась, как давно Фотини знает ее мать.

— Практически со дня ее рождения, — ответила пожилая женщина и вдруг замолчала, сказав себе: «Фотини Даварас, кто ты такая, чтобы рассказывать этой девушке о прошлом ее семьи, которое собственная мать, несомненно, хотела скрыть от нее?»

Но затем она вспомнила о письме в кармане передника. Достав его, женщина взяла со стола нож и вскрыла конверт.

«Здравствуй, дорогая Фотини!

Пожалуйста, прости за то, что я так давно тебе не писала. Я знаю, что не обязана ничего объяснять тебе, но поверь: я часто о тебе думаю. Это письмо тебе передаст моя дочь Алексис. Ты ведь примешь ее так же радушно, как всегда принимала меня? Я могла бы и не спрашивать…

Алексис интересует прошлое семьи, и ее можно понять. Но я обнаружила, что мне очень трудно, если не невозможно, что-то ей рассказать. Со временем стало все сложнее вытаскивать прошлое на свет Божий… Странно, правда?

Я знаю, она задаст тебе кучу вопросов — в конце концов, она историк по образованию и призванию. Ответишь ли ты на них? Ты была свидетелем всех событий, и я уверена, что ты могла бы рассказать о них более полно и правдиво, чем я сама.

Пожалуйста, Фотини, нарисуй ей полную картину того, что было! Ее благодарность не будет знать границ. Кто знает, возможно, по возвращению в Англию она сможет сообщить мне что-то такое, чего я не знаю. И еще: покажи ей место, где я родилась — я уверена, она захочет увидеть его, а также Агиос Николаос.

Крепко целую тебя и Стефаноса. Передавай мои сердечные приветы вашим сыновьям.

Спасибо тебе за все.

С любовью,

София».