Хислоп Виктория - «Возвращение»

Гранада, 1937 год

В комнате, погруженной в ночной сумрак, — ставни были закрыты — тишину нарушил негромкий щелчок входной двери. Мерседес не только пришла поздно, она еще и попыталась скрыть, что вернулась, украдкой войдя в дом.
— Мерседес! Где, черт возьми, ты была? — раздался суровый шепот.
Из тени коридора выступил Антонио, Мерседес столкнулась с братом лицом к лицу — голова опущена, руки спрятаны за спиной.
— Почему ты так поздно? Почему ты так с нами поступаешь?
Он колебался, в нем боролись два противоречивых чувства: полное отчаяние и безграничная любовь к этой девушке.
— Что ты прячешь? Будто я не догадываюсь!
Она протянула руки. Мерседес держала пару изношенных черных туфель из мягкой, будто бы человеческой кожи, подошвы протерты почти насквозь.
Он нежно взял ее за запястья и сжал ее руки.
— Пожалуйста, в самый последний раз, я прошу тебя… — заклинал он.
— Извини, Антонио, — тихо ответила она, глядя в глаза брату. — Но я не могу прекратить. Ничего не могу с собой поделать.
— Это небезопасно, милая, небезопасно.

Часть 1
Глава первая
Гранада, 2001 год

Не успели последние зрители — две женщины — занять свои места, как угрюмый gitano  с решительным видом задвинул дверной засов.
На сцену вышли пять жгучих брюнеток в широких и длинных юбках. Узкие лифы платьев — огненно-красного, оранжевого, ярко-зеленого, желтого — облегали их тела. Эти пестрые цвета, смесь густых ароматов, внезапное появление и уверенная походка девушек были невероятно эффектными. За девушками вышли трое мужчин — все в черном, как на похоронах, от напомаженных волос до кожаных туфель ручной работы.
Потом от одного легкого, едва слышного хлопка, разорвавшего тишину, — одна ладонь лишь коснулась другой ладони — атмосфера изменилась. Один мужчина начал перебирать струны гитары, второй низким голосом завел протяжную мелодию-стон, которая вскоре вылилась в песню. Резкий звук его голоса лишь подчеркивал суровость обстановки и грубые черты его тронутого оспой лица. Только сам исполнитель и его труппа понимали слова загадочной песни на местном наречии, но публика уловила общий смысл — неразделенная любовь.
Так прошло пять минут; все пятьдесят зрителей сидели в темноте у входа в одну из сырых cuevas  Гранады, почти не дыша. Никто не уловил заключительного аккорда — песня как-то незаметно стихла. Для девушек это послужило сигналом к повторному выходу —  каждое движение исполнено неприкрытой чувственности, взгляд прикован к двери, и ни намека на то, что в помещении есть кто-либо, кроме них самих. В зале повисло напряжение.
— Это оно? — шепотом спросила одна из опоздавших.
— Надеюсь, нет, — ответила ее подруга.
Несколько минут стояла оглушительная тишина, затем зрители уловили непрерывный мелодичный звук: это была еще не музыка, а неторопливое, размеренное постукивание — щелканье кастаньет.
Одна из девушек возвращалась, идя по узкому коридору, притопывая в такт; оборки ее юбок задевали пыльную обувь сидящих в первом ряду туристов. Платье, ярко-оранжевое с большими черными разводами, туго, едва не лопаясь по швам, обтягивало ее живот и грудь. Ноги ритмично — раз-два, раз-два, раз-два-три, раз-два-три, раз-два — выбивали дробь на деревянных половицах, которыми была выложена сцена.
Потом ее руки взметнулись вверх, звуки кастаньет слились в низкую радостную трель, девушка медленно закружилась в танце. Все время, пока она кружилась, ее пальцы с надетыми на них деревянными пластинками, скрепленными попарно, производили резкие щелкающие звуки. Публика завороженно смотрела на танцовщицу.
Аккомпанементом ей служила заунывная песня, исполнитель которой стоял, потупив взор. Танцовщица продолжала свой чарующий танец. Даже если она и слышала музыку, то не осознавала этого, пребывая в состоянии некоего транса, и даже если она и ощущала присутствие публики, то никак не давала этого понять зрителям. Выражение ее чувственного лица было сосредоточенным, взгляд обращен в иные, лишь ей доступные миры. Платье под мышками потемнело, а на бровях выступили капельки пота, когда она закружилась еще быстрее, быстрее и быстрее.
Танец закончился так же, как и начался: девушка решительно топнула ногой — все. Руки подняты над головой, взгляд обращен к низкому сводчатому потолку. Никаких аплодисментов от благодарной публики. А если бы они и раздались, девушка, вероятно, их бы и не заметила. В помещении стало жарко, и зрители на передних рядах чувствовали исходивший от танцовщицы резкий запах — смесь благовоний и пота.
Не успела одна сойти со сцены, как другая уже заняла ее место. Вторая танцовщица горела каким-то нетерпением, хотя и боролась с ним. Еще больше черных пятен заплясало перед глазами у публики — на этот раз на алом фоне. Вьющиеся черные волосы каскадом ниспадали на лицо цыганки, на котором сияли четко очерченные арабские глаза. На этот раз не было никаких кастаньет, лишь бесконечная чечетка: тра-та-та, тра-та-та-та, тра-та-та-та…
Движения с пятки на носок и обратно казались невероятно быстрыми. От ударов тяжелых черных туфель, их прочных каблуков и стальных носков сцена вибрировала. Вероятно, колени танцовщицы поглотили тысячу ударных волн. На какое-то мгновение певец замолчал, опустив глаза, как будто взгляд этих прекрасных черных очей превратил его в камень. Невозможно было определить, кто задает ритм, — гитарист или танцовщица. Они исполняли свои партии в унисон, как одну. Словно дразня его, она рывком подняла тяжелый подол своей юбки, выставив напоказ стройные ноги в черных чулках, чтобы стали заметны скорость и ритм их движения. Музыка взлетела в крещендо, девушка закружилась волчком, словно арабский пляшущий дервиш. Роза, небрежно заправленная в волосы, полетела в зал, к зрителям. Девушка даже не попыталась ее вернуть — она ушла со сцены, едва цветок коснулся пола. Во время выступления танцовщица была полностью погружена в себя, однако в танце было столько неприкрытой самонадеянности, сколько зрителям еще не приходилось видеть. Первая танцовщица и гитарист вышли вслед за ней из пещеры, их лица, несмотря на бурю оваций, ничего не выражали — разве что полное равнодушие к публике.
Прежде чем представление закончилось, выступили еще шесть танцовщиков, и каждый показывал те же волнующие чувства: страсть, гнев, печаль. Среди них — мужчина, движения которого были откровенно дразнящими, как у проститутки; девушка, изобразившая сильную боль, никак не вяжущуюся с ее молодостью; старуха, на чьем морщинистом лице были запечатлены семьдесят лет страданий.
Наконец, когда все исполнители покинули сцену, вспыхнул свет. Направляясь к выходу, зрители могли видеть артистов, сидевших в маленькой задней комнатке: они ругались, курили, пили дешевый виски из наполненных до краев высоких бокалов. У них оставалось еще сорок пять минут до следующего выступления.
В помещении с низким потолком уже было не продохнуть, оно пропахло винными парами, а потом и удушливым ароматом сигар, так что зрители с наслаждением вдохнули прохладный ночной воздух, чистота и прозрачность которого напомнили им, что совсем недалеко отсюда находятся горы.
— Удивительное зрелище! — сказала Соня своей подруге. Она не могла подобрать слов, чтобы описать переполнявшие ее чувства, поэтому «удивительное» показалось ей наиболее подходящим эпитетом.
— Да, — согласилась Мэгги, — и такое возбуждающее!
— Ты верно подметила, — подхватила Соня. — Именно возбуждающее. Я ожидала совсем другого.
— А эти девушки — они казались не очень-то счастливыми, согласна?
Соня не стала отвечать. Фламенко, безусловно, имеет мало общего со счастьем. Уж это-то за последние два часа она поняла.
Они возвращались по вымощенным булыжником улочкам к центру Гранады и оказались в старом мусульманском квартале — Альбайсине. От карты было мало толку: маленькие переулки вряд ли имели названия, а иногда даже заканчивались несколькими узкими ступенями.
Подружки вновь воспрянули духом, когда повернули за угол и вышли прямо к крепости Альгамбра. И хотя уже перевалило за полночь, мягкое янтарное свечение, заливавшее дома, едва не заставило их поверить, будто солнце еще не спряталось за горизонт. Зубчатые башенки, чернеющие на фоне безоблачного неба, делали Альгамбру похожей на дворец из «Тысячи и одной ночи».
Взявшись за руки, женщины молча спускались по холму. Черноволосая полная Мэгги замедляла шаг, чтобы идти в ногу с Соней. Так уж было заведено у этих закадычных подруг, внешне совершенно не похожих друг на друга. Слова были лишними. Сейчас стук их каблуков по гравию, четкий, как хлопок в ладоши и треск кастаньет танцовщиц фламенко, больше соответствовал моменту, чем звук человеческого голоса.

...

Была среда, конец февраля. Соня и Мэгги приехали всего несколько часов назад, но уже по пути из аэропорта Гранада околдовала Соню. Зимний закат придал городу отчетливые очертания, оставив видневшиеся вдали заснеженные пики в загадочной полутьме. Когда такси неслось по автостраде, женщины мельком увидели геометрический узор Альгамбры. Казалось, крепость царит над всем городом.
Наконец они въехали в центр Гранады. Таксист чуть сбавил скорость, и теперь пассажирки могли любоваться великолепными площадями, роскошными зданиями и редкими величественными фонтанами, пока машина не свернула на узкую, мощенную брусчаткой улицу, которая тянулась через весь город.
Несмотря на то что мать Сони родилась в Испании, она лишь дважды бывала в этой стране, и оба раза на морских курортах Коста-дель-Соль, загорала на бескрайних пляжах, где пенился прибой. Там круглый год было лето, а в ресторанчиках подавали блюда, привычные для англичан и немцев, которых там было множество. Расположенные неподалеку и очень гармонирующие друг с другом виллы с богато украшенными колоннами и причудливыми коваными перилами казались такими близкими и в то же время такими далекими от города с его запутанными улочками и диковинными зданиями, построенными много веков назад.
Гранада была городом, насыщенным неизвестными запахами, где причудливо смешивалось древнее и современное. Кафе были переполнены местными жителями, в витринах лежали горы маленьких блестящих булочек, которыми торговали серьезные мужчины, с достоинством предлагая свой товар, на окнах маленьких квартир жилых домов висели грязные занавески, а на балконах — мокрые простыни. «Тут все настоящее, — подумала она, — ничего наносного».
Они то и дело поворачивали — налево, направо, направо, налево и опять налево, — как будто стремились приехать именно в то место, откуда начали свой путь. Движение на узеньких улочках было односторонним, и им чудом удалось избежать столкновения с мопедом, который на большой скорости несся навстречу. Пешеходы, явно подвергая себя опасности, шли не по тротуару, а по проезжей части. Только водителю такси было под силу преодолеть этот сложный лабиринт. На зеркале заднего вида болтались четки, которые стучали о ветровое стекло, а Дева Мария кротко взирала на них с иконки на лобовом стекле. За все время пути они не попали в аварию — значит, икона действительно хранила их.
От дурманящего приторно-сладкого запаха освежителя воздуха, который только усугублял последствия перелета, у обеих женщин кружилась голова и подступала к горлу тошнота. Они с искренним облегчением вздохнули, когда машина наконец притормозила и они услышали, как шофер переключил ручной тормоз с резким щелчком. Двухзвездочная гостиница «Санта Анна» располагалась на маленькой грязной площади, ютясь между книжным магазином и сапожной мастерской. Вдоль тротуара стояли торговые палатки, они как раз закрывались. Гладкие золотистые батоны и горы плоского, нашпигованного оливками хлеба продавцы упаковывали в бумагу, а остатки пирогов с фруктовой начинкой, которые первоначально были размером с вагонное колесо, сейчас складывали в вощеные пакеты.
— Я голодная как волк, — сказала Мэгги, наблюдая за тем, как торговцы нагружают свои фургончики. — Перехвачу что-нибудь здесь, пока они не исчезли.
Со свойственной ей непосредственностью Мэгги перебежала через дорогу, оставив Соню расплачиваться с таксистом. Вернулась она с большим батоном, который уже разорвала на куски, спеша утолить голод.
— Хлеб вкуснейший. Возьми, попробуй.
Она сунула кусок хрустящего батона в руку Соне, и обе они остановились на тротуаре, поставили чемоданы у ног и стали есть хлеб, щедро усыпая крошками булыжную мостовую. Настал час paseo . Люди выходили из домов на вечерний променад. Мужчины с женщинами, женщины под руку с женщинами, мужчины по двое — все нарядно одетые и словно занятые каким-то важным делом, несмотря на то что прогулка доставляла им явное удовольствие.
— Так и манит, правда? — сказала Мэгги.
— Что?
— Жизнь в Гранаде! Только посмотри на них! — Мэгги кивнула на угловое кафе, переполненное посетителями. — Как ты думаешь, о чем они говорят за бокалом красненького?
— Думаю, обо всем понемногу, — улыбнулась Соня. — О семье, скандалах, политике, футболе…
— Пойдем в гостиницу, зарегистрируемся, — предложила Мэгги, отряхивая последние крошки. — А потом можем отправиться куда-нибудь и пропустить по стаканчику.
За стеклянной дверью гостиницы им открылся ярко освещенный холл, оформленный с претензией на роскошь: здесь было несколько красивых, но блеклых композиций из шелковых цветов да еще несколько старинных тяжелых кресел в стиле барокко. Сидевший за высокой стойкой администратора молодой мужчина с приятной улыбкой протянул им бланки регистрации. Сделав ксерокопии паспортов и сообщив, в котором часу завтрак, он передал им ключ от номера. Деревянный брелок, размером, формой и цветом напоминавший настоящий апельсин, являлся полной гарантией того, что они не покинут гостиницу, не сдав ключ, который водворится на свое законное место на доске за спиной администратора.
За исключением холла, все убранство гостиницы было кричаще безвкусным. Прижавшись друг к другу и поставив чемоданы один на другой, подруги поднялись в крошечном лифте на третий этаж и оказались в узком коридоре. В полутьме они, цокая каблуками, с чемоданами в руках побрели по коридору, пока не разглядели огромные, тускло поблескивающие цифры на двери номера: «301».
Вид из окон здесь был весьма живописным, и отнюдь не на Альгамбру. Они выходили на глухую стену, и тут же висел кондиционер.
— Ладно, мы же не собираемся наслаждаться видами из окна, так ведь? — заметила Соня, задергивая тонкую занавеску.
— И даже если бы в номере был балкон с шикарной мебелью и видом на простирающиеся до самого горизонта горные вершины, мы бы все равно там не сидели, — засмеялась Мэгги. — Не слишком-то и жарко.
Соня распахнула свой чемодан, засунула пару футболок в маленькую прикроватную тумбочку, остальную одежду развесила в узком платяном шкафу. От скрежета металлических плечиков у нее заломило зубы. В ванной комнате, как и в самом номере, негде было повернуться, поэтому даже стройной Соне пришлось протиснуться за раковину, чтобы закрыть дверь. Почистив зубы, она бросила зубную щетку в единственный имеющийся стакан и вернулась в комнату.
Мэгги валялась на красном покрывале, а нераспакованный чемодан так и стоял на полу.
— А разбирать чемодан ты что, не будешь? — спросила Соня, которая по опыту знала, что Мэгги скорее всю неделю будет вынимать слежавшиеся вещи из чемодана, набитого кокетливыми кружевными вещицами и сбившимися в клубок мятыми блузами, чем развесит все на плечики.
— Что-что? — рассеянно переспросила Мэгги, поглощенная чтением.
— Чемодан!
— А, чемодан… Потом разберу.
— Что читаешь?
— Да вот, валялось с брошюрами на столе, — ответила Мэгги из-за рекламного буклета, который поднесла поближе к глазам, чтобы разобрать текст.
Света тусклой лампочки как раз хватало на то, чтобы слегка рассеять сумрак комнаты, оформленной в темно-бежевых тонах, так что было можно читать.
— Реклама театра фламенко, представление дают где-то в Лос-Фандангос. Это в цыганском квартале, насколько я понимаю по-испански. Пойдем?
— Конечно. Почему бы и нет? Портье нам объяснит, как туда добраться, верно?
— Представление начинается в половине одиннадцатого, у нас есть время на то, чтобы  перекусить.
Вскоре они уже были на улице, вооруженные картой города. Они бродили по лабиринту извилистых улочек, отчасти следуя своему чутью, отчасти ориентирам на карте: Хардинес, Мирасоль, Крус, Пуэнтесуэлас, Капучинас…
Соня помнила значение этих слов со школьной скамьи. Каждое обладало собственной тайной. Они были похожи на взмахи кисти, рисовавшей городской пейзаж, каждое вносило свою лепту в копилку единого целого. Когда они приблизились к центру Гранады, названия улиц стали явно указывать на то, что здесь главенствует римско-католическая церковь.
Подруги направились к собору — самому сердцу города. Судя по карте, собор являлся отправной точкой. Казалось, по узким улочкам никогда не доберешься до собора, и, лишь когда Соня увидела перила и двух нищенок перед резным порталом, она впервые подняла голову. Возвышающаяся над ней громада казалась настоящей цитаделью, она заслоняла собой небо и напоминала каменную крепость. Она не устремлялась ввысь, как соборы Святого Павла, Святого Петра или Сакре-Кер. Соне казалось, что этот собор, наоборот, закрывает собой весь небосвод. К тому же и вокруг него не было обширного свободного пространства, которое бы выгодно подчеркивало его величие. Он притаился за обыденными улочками с их кафе и магазинчиками, и с большинства точек на этих узких улочках собор невозможно было увидеть.
Однако в начале каждого часа собор напоминал всему миру о своем существовании. Когда подруги остановились у портала, раздался колокольный звон, такой громкий, что они обе вздрогнули от неожиданности. Оглушительный звон металла, казалось, проникал прямо в мозг. Соня закрыла уши ладонями и последовала за Мэгги прочь от нестерпимого грохота.
В восемь вечера тапас-бары , расположенные вокруг собора, были переполнены. Мэгги тут же приняла решение и повернула в тот бар, в дверях которого стоял и курил официант.
Подруги взгромоздились на высокие деревянные табуреты, заказали вина. Его подали в маленьких пузатых бокалах вместе со щедрой закуской — огромным блюдом ветчины, и всякий раз, когда они делали очередной заказ, словно по волшебству снова появлялась тапас. И как бы ни были голодны две туристки, этих небольших порций оливок, сыра и рубленой ветчины оказалось достаточно, чтобы подруги наелись.

...

Соне очень понравилось кафе, которое выбрала Мэгги. За баром прямо с потолка свисали рядами огромные окорока, словно гигантские летучие мыши на ветках деревьев. Жир капал с них в маленькие пластмассовые формы-конусы. Рядом с ними висели филейные части, а на полках позади этого изобилия стояли огромные банки с оливками и тунцом. Там же высились целые ряды бутылок, до которых невозможно было дотянуться. Соне понравились этот пыльный беспорядок, густой сладковатый запах ветчины и та праздничная атмосфера, которая окутывала сейчас молодую женщину, словно любимое пальто.
Мэгги вывела ее из задумчивости.
— Ну, как жизнь?
Это было так похоже на ее подругу. Многозначительный вопрос! Соня нанизала на коктейльную палочку две оливки и темно-пурпурный помидор.
— Все хорошо, — ответила Соня, прекрасно зная, что подобный ответ не удовлетворит подругу. Иногда эта привычка Мэгги — говорить прямо, без обиняков — вызывала раздражение. С того момента, когда они встретились в аэропорту Станстед сегодня утром, они болтали лишь о пустяках, но Соня понимала, что рано или поздно Мэгги захочет большей откровенности. Она вздохнула. Именно эта черта подруги одновременно и нравилась Соне, и отталкивала ее.
— Как там твой старый потрепанный муженек? — От подобного прямого вопроса уже не отделаешься односложным ответом, особенно таким, как «все хорошо».
Когда пробило девять вечера, в баре внезапно прибавилось людей. До этого его  посетителями в основном были пожилые мужчины, державшиеся обособленными группками. Соня заметила, что эти мужчины были стройными, невысокого роста, нарядно одетыми, в начищенных до блеска туфлях. После девяти в бар потянулся народ помоложе. Эти весело болтали, примостившись за узкой стойкой с бокалами вина и тарелками тапас, — стойку расположили по периметру помещения именно для этих целей. Из-за шума стало труднее разговаривать. Соня придвинула свой стул поближе к Мэгги, так что деревянные спинки соприкоснулись.
— Еще более потрепанный, чем обычно, — ответила она прямо в ухо подруге. — Не хотел, чтобы я уезжала, но, думаю, переживет.
Соня взглянула на часы над баром. До начала представления, на которое они собирались, оставалось менее получаса.
— Уже пора идти. Пойдем? — Она соскользнула со стула. Несмотря на любовь к Мэгги, в настоящее время она хотела уклониться от ответа на личные вопросы. По мнению ее лучшей подруги, ни один мужчина не стоил того, чтобы выходить за него замуж, но Соня частенько подозревала, что Мэгги так считает, потому что сама никогда не была замужем.
Им только что подали кофе, и Мэгги не собиралась никуда идти, пока не допьет его.
— У нас есть еще время допить кофе, — сказала она. — В Испании все начинается позже.
Обе женщины выпили по большой чашке черного кофе без сахара и стали пробираться сквозь толпу к выходу. На улицах тоже было многолюдно — до самого Сакро-Монте. Там они вскоре увидели указатель с надписью «Лос-Фандангос». Указатель висел на побеленном, грубо оштукатуренном здании, стоявшем на склоне холма. Здесь, по-видимому, они и будут смотреть фламенко. Уже на подходе к зданию они услышали завораживающие звуки гитары — кто-то подбирал аккорды.

Глава шестая

Часов в двенадцать Соня повернула кран с холодной водой и затаила дыхание, когда из душа ударили струи, обдавая тело пронзительным холодом. Ей был просто необходим ледяной душ, чтобы полностью проснуться. Следующей ее мыслью была мечта о чашечке кофе — у Сони не было выбора, куда пойти. Она выскользнула из вестибюля, прекрасно понимая, что в любом случае уже опоздала на скудный гостиничный завтрак: упакованный в целлофан несвежий круассан, который можно было разгрызть, только обмакнув в некрепкий кофе.
Руководствуясь каким-то внутренним чутьем, она пошла той же дорогой на красивую площадь, где была вчера. Соню привлекал в тамошнем кафе не только прекрасный кофе с молоком, но и ощущение того, что ее разговор с любезным хозяином еще не закончен. На улице было прохладно, все столики на веранде, когда она пришла, были свободны, поэтому она шагнула внутрь. Минут пять она сидела за столиком, но никто не появлялся. Чувство охватившей ее досады не соответствовало ситуации. Вокруг множество других кафе, где варят приличный кофе, уверяла она себя.
        Ожидая, она успела заметить: чем больше в кафе посетителей, тем больше людей туда идет. Она уже хотела последовать их примеру и отправиться в другое кафе, как услышала дружеское приветствие за спиной:
— Buenos d+ias , сеньора.
Она обернулась. За ней стоял улыбающийся хозяин кафе, явно обрадовавшийся, что она пришла.
— Я подумала, что у вас закрыто.
— Нет, нет. Прошу прощения, я говорил по телефону. Что будете заказывать?
— Caf*e con leche, por favor. И что-нибудь перекусить. Пирожное?
Через несколько минут он принес заказ.
— Поздно легли спать? — заметил хозяин кафе. — Простите за грубость, вы выглядите очень усталой.
Соня улыбнулась. Ей нравилась открытость хозяина кафе, она понимала, что выглядит ужасно со следами бессонницы на лице.
— Хорошо провели время?
— Да, отлично, — улыбнулась она в ответ. — Я ходила танцевать.
— Любите танцевать? Наверное, нашли duende?
Соне это слово было незнакомо. Для нее оно прозвучало как «дуэт», вероятно, он интересовался, нашла ли она себе партнера. Впервые за минувшие сутки ее мысли вернулись к Джеймсу. Понравилось бы ему здесь? Оценил бы он убранство танцевальной школы? Неослабевающее напряжение танцевальных занятий? Количество децибелов в ночном клубе? На все вопросы был ответ «нет». Возможно, ему бы и понравилась величественная архитектура, решила она, взглянув на верхние этажи крепких, довольно внушительных зданий, которые возвышались над этой небольшой площадью. Ее пронзило чувство вины, когда она поняла, что даже не подумала о том, чтобы позвонить Джеймсу. Но с другой стороны, муж ей тоже не звонил. Он был неистово увлечен какими-то банковскими сделками, она была практически уверена, что он ничуть по ней не скучает.
— Я чудесно провела время, — просто ответила она.
— Bueno, bueno , — сказал он, как будто получил личное удовольствие оттого, что его посетительница отлично провела ночь. — Люди всегда будут танцевать. Даже когда мы жили при тираническом режиме, люди продолжали танцевать. Многие из нас утратили веру, но у большинства простых людей появилась другая религия.  Танец стал ею, а для некоторых — еще и формой протеста.
— По правде говоря, я приехала сюда брать уроки танцев, — призналась Соня и, засмеявшись, добавила: — Мне нравится танцевать, но не думаю, что танец станет моей религией.
— Я даже и не думал. Но сегодня все изменилось. Сейчас в Гранаде многие танцуют и делают это открыто.
Как и вчера,  у хозяина кафе было больше свободного времени, чем клиентов, хотя в сезон, как думала Соня, дело обстояло совсем иначе. Ей тоже спешить было некуда, а этот улыбчивый пожилой испанец явно желал продолжить с ней беседу.
— А вы танцуете? — поинтересовалась Соня.
— Я? Нет, — ответил он.
— А как давно вы владеете этим кафе? — спросила она.
— О, уже много лет, — сказал он. — Оно перешло ко мне в середине пятидесятых годов прошлого столетия.
— И вы все время живете здесь?
— Да, все время, — тихо признался он.
Жить в одном и том же месте, заниматься одним и тем же делом в течение десятилетий — подобное не укладывалось в Сониной голове. Как человек может вынести полную скуку такого непоколебимого постоянства?
— Тогда все находилось в состоянии разрухи. Виной всему гражданская война. Война все изменила.
Соне стало неловко за свое незнание истории Испании, но она чувствовала, что от нее ожидается адекватный ответ.
— Должно быть, ужасно…
Хозяин кафе перебил ее. Она вдруг поняла, что он не хочет продолжать этот разговор.
— Вы же спрашиваете из вежливости. Это долгая история, а у вас еще занятия в танцевальной школе.
Он был прав. После нее в кафе не вошел ни один посетитель, поэтому он не торопил ее, но ей пора было идти на занятия. Несмотря на то что ей нравилось часами сидеть в этом кафе и беседовать с приятным хозяином, уроки танцев она пропустить не могла. Соня взглянула на часы и изумилась, насколько быстро пролетело время: была уже половина второго. Занятие начиналось в два.

...

— Мне очень жаль, — извинилась Соня, — но мне пора.
— Скажите, пока не ушли, вы ходили в дом Лорки?
— Ходила. Я поняла, что вы имели в виду, когда сказали, что там холодно. Трудно понять душу дома, верно? Но какое-то внутреннее чутье подсказывает, что судьба его обитателей была трагической, поэтому в нем никто так и не жил все эти годы.
— А парк вам понравился?
Он проявлял неподдельный интерес к ее точке зрения и с интересом ждал ответа.
— По-моему, в парке слишком много симметрии. Сады редко выглядят угрюмыми, но в данном случае хозяевам это удалось.
Соня почувствовала, что ненамеренно высказалась слишком грубо о родном городе хозяина кафе, но, увидев его реакцию, вздохнула с облегчением.
— Я полностью с вами согласен. Не слишком-то приятное местечко. Сам Лорка не любил этот парк. Я точно знаю. Он был против всякого жеманства и отсутствия воображения.
Старик внезапно разгневался. Соня не могла не сравнивать его со своим отцом — воплощением доброты и терпения. Ничто не могло вывести Джека Хайнса из состояния молчаливого согласия. Однако хозяин кафе был совершенно другим человеком. Соня заметила холодность в его взгляде, мимолетную вспышку, которая свидетельствовала о том, что он не такой уж и добряк. Он открылся с совершенно другой стороны, что заставило Соню задуматься о том, что стереотипное представление об испанцах как о вспыльчивых людях все-таки имеет под собой почву. Этот тяжелый взгляд не имел ничего общего с той добротой, с которой хозяин кафе до сего момента ассоциировался у Сони. Во взгляде мелькнула злость, но не на Соню, а на собственные мысли. Морщины у рта стали глубже, а в глазах погасла теплая улыбка, которую привыкла видеть Соня.
— Мне действительно пора идти, — сказала она. — Спасибо за завтрак. Или за обед? Точно не скажу, но все равно спасибо.
— Беседовать с вами — одно удовольствие. Желаю приятно провести время на занятии.
— Я уезжаю домой только послезавтра, — сообщила она. — Поэтому еще зайду к вам позавтракать, если вы будете работать.
— Разумеется, кафе будет работать. Исключая редкие выходные, кафе открыто каждый день, сколько я себя помню.
— Тогда до завтра, — тепло попрощалась Соня.
Соня улыбнулась, отчасти из-за того, что увидит его снова, отчасти из-за гордости, которая явно слышалась в его голосе, — гордости за собственное кафе, ставшее делом его жизни. Создавалось впечатление, что он все делал сам. Ни жены, ни сына, который последовал бы по его стопам. Она повесила сумочку на плечо и встала. До начала занятия оставалось менее пяти минут.
Она немного опоздала к началу, вошла в танцкласс, когда Фелипе и Корасон уже показывали новые движения. Это была не сальса. Норвежки ездили минувшим вечером на представление в Сакро-Монте и пожелали попрактиковаться в новом танце. Мэгги нисколько не возражала, а мужчины согласились вернуться к сальсе во второй половине занятия. Уже во второй раз за много дней их учителя могли показать классу то, что, по их мнению, являлось величайшим танцем в мире.
Как только раздался страстный, похожий на пулеметный выстрел топот ног, Корасон выкрикнула своим ученикам: «Вот так начинается фламенко».
Музыка, под которую они сейчас танцевали, была совсем не похожа на хрупкие звуки сальсы, в ритм которой они успели вжиться. Музыка фламенко была намного резче для уха, намного труднее было уловить ритм; но, тем не менее, она имела свои повторяющиеся размер и тональность, хотя порой нелегко было их прочувствовать. На фоне партии гитары слышались хлопки, ритм отбивался ногами, звуки сливались друг с другом, вновь звучали по отдельности в невероятных комбинациях, подчас разрешаясь в консонанс и звуча в унисон, а заканчивалось все последним решительным ударом. Соня напряженно вслушивалась в ритм.
Теперь Корасон держала руки высоко над головой. Ее гибкие запястья позволяли кистям рисовать идеальные круги, выворачивая пальцы в такт. Бедра свободно покачивались под музыку; время от времени она акцентировала ритм, цокая языком.
Вскоре женщины в классе — кто-то лучше, кто-то хуже — стали повторять ее движения.
Таким образом они разогревались минут десять-пятнадцать, пытаясь уловить ритм. Время от времени Корасон прерывала это полугипнотическое состояние наставлениями:
— Прислушайтесь! Слышите? — спрашивала она, без малейшего труда разговаривая и покачиваясь одновременно. — Звук наковальни? Удар по металлу?
Класс недоуменно воззрился на нее. На непонятливость она ответила испепеляющим взглядом и упорно продолжала сравнивать.
— Ну же, — нетерпеливо воскликнула она. — Прислушайтесь! Тук-тук! Тук-тук! Тук-тук! Неужели вы не были в Альбайсине? Неужели не заметили кузниц? Неужели вы не слышите звук металла, прогуливаясь по узким улочкам?
Кто-то хихикнул, но, по мнению Корасон, неспособность понять характеризовала учеников не с лучшей стороны. У нее не было ни времени, ни терпения пускаться в объяснения.
Соня услышала эхо ударов кузнеца, и короткие паузы между ударами заставили ее представить, как молот заносится над наковальней. Корасон вовсе не была похожа на умалишенную. Она хлопала в ладоши и раскачивалась, чтобы показать то, что имеет в виду, а ученики с развитым воображением слышали звук молота.
— Сейчас! Повторяйте за мной! Вот так!
Казалось, Корасон чувствовала себя словно рыба в воде, давая наставления, как строгий начальник. Сальса являлась для нее второстепенным занятием, было ясно видно, что ее сердце принадлежит фламенко.
Она сжала кулаки, потом медленно стала разгибать палец за пальцем, начиная с мизинца и заканчивая большим, повторять это движение, потом с вариациями: начала с указательного и закончила мизинцем, все время не переставая крутить запястьями.
Соня едва не вывихнула запястья, совершая непривычные движения, руки заломило. Вслед за кистями руки Корасон извивались вверх-вниз подобно змеям: только что они взметнулись над головой — и вот уже опустились вдоль тела. Класс, хаотично двигая руками, старался не отставать.
— Mira! Mira! — восклицала она со смесью раздражения и неиссякаемого энтузиазма. — Смотрите!
Корасон знала, что у них получится, но для этого необходимо время. Пока они отрабатывали движения верхней половины тела, и многому еще предстояло научиться.
— Хорошо, хорошо. Muy bien . Перерыв.

...

Наконец класс расслабился, хотя и ненадолго. Фелипе, который сидел и наблюдал за происходящим, вскочил на ноги. Настал его черед выходить на сцену.
Класс встал полукругом перед учителем и принялся наблюдать.
— Основные шаги, — произнес он.
Одну ногу, немного согнув в колене, он выставил вперед, топнув, встал на носок, потом на пятку. Повторил это несколько раз, потом стал ускорять и ускорять шаги, чтобы показать, как такое простое движение превращается в эффектную чечетку, которая  у всех ассоциируется с фламенко. Все попробовали повторить. Казалось, что совсем не сложно воспроизвести это движение в замедленном темпе.
— Planta!  — воскликнул он, топнув ногой. Потом выкрикнул, топнув каблуком по полу: — Tac%on!  Ta-c%on!
Некоторое время они оттачивали основные шаги, затем Фелипе показал более сложные движения, переступая с пятки на носок в различных последовательностях. Кое-кому удавалось не отставать. Остальные, с координацией похуже, начали сбиваться. Это лишь доказывало, что все не так-то просто, как кажется на первый взгляд. Фелипе не останавливался. Он настолько серьезно относился к фламенко, что даже не заметил, что некоторые из его учеников отстали.
— Вы должны слушать ритм, который отбиваете ногами, — сказал он. — Вы сами создаете свою музыку. Выбросьте все из головы, слушайте только свои ноги.
Разумно, подумала Соня, изо всех сил стараясь сосредоточиться и слушать, а не считать в уме удары. Она встретилась взглядом с Мэгги и заметила, что впервые ее подруга заскучала.
Сейчас на сцену вышла Корасон.
— Самое важное я оставила напоследок, — театрально заявила она. — Начало танца.
Теперь большинство учеников стояли, прихлебывая воду из пластиковых бутылочек. Учиться фламенко оказалось сложнее, чем они ожидали.
— Actitud!  — торжественно проговорила она с сильным ударением на последнем слоге, продемонстрировав, что имеется в виду. Вздернутый подбородок, нос задран вверх, во всей позе сквозит надменность, напомнившая Соне о танцовщицах фламенко, на представление которых они ходили три дня назад. Класс внимательно следил за Корасон, показывавшей, как следует «давать о себе знать» в начале танца.
— Выход — важнейший момент в танце, — учила она их. — Нельзя выйти тихо. Нужно громко заявить о своем присутствии языком тела. Дайте окружающим понять, что сейчас вы — самая важная персона в комнате.
Корасон была из тех женщин, которых замечаешь, даже если они просто входят в дверь. Казалось, она родилась такой. Соне и в голову не приходило, что подобному можно научиться, она всегда полагала, что это заложено природой. Двадцать минут спустя, мельком увидев в зеркале женщину, замершую в уверенной позе, и поняв, что видит себя, Соня решила, что и ей это по плечу. Одна рука вытянута вверх, пальцы расставлены, талия изогнута, вторая рука согнута перед грудью — Соня почти была похожа на настоящую танцовщицу фламенко.
Дважды резко хлопнув в ладоши, Корасон завершила эту часть занятия.
— Bueno, bueno. Завтра уже будете танцевать в Сакро-Монте, — улыбнулась она. — Отдохните, и вернемся к сальсе.
— Слава тебе, Господи, — прошептала Мэгги Соне. — Похоже, фламенко не для меня.
— Но ведь пару дней назад ты хотела научиться его танцевать, — ответила Соня, стараясь скрыть назидательные нотки в голосе. — Фламенко оказался сложнее, чем ты думала?
Мэгги тряхнула головой, отбрасывая гриву волос с лица.
— Он чересчур мелодраматичен, согласна? Такой эгоцентричный. Целое действо.
— Но разве не любой танец — действо?
— Нет, я так не считаю. По крайней мере когда танцуешь в паре. А если и действо, то для одного-единственного человека — твоего партнера.
Впервые Соня открыла что-то новое в своей подруге: для нее танцевать должны обязательно двое. Танец был частью ее плана поиска идеального мужчины. Его Мэгги искала всю жизнь.
— Перерыв две минуты! — выкрикнула Корасон. — Две минуты.
Соня выскользнула из танцкласса в уборную. Через главные стеклянные двери она видела двух норвежек и всех наемных танцоров, столпившихся на тротуаре, их окружало облако сигаретного дыма. Потом ее внимание привлек звук, идущий из-за приоткрытой двери с противоположной стороны вестибюля. Чувствуя себя настоящей шпионкой, Соня заглянула в щелочку. Увиденное заворожило ее. Около десятка человек сидели вдоль стены, слушая, как играет гитарист. Все грязные, бледные от усталости, нечесаные волосы торчат в разные стороны, большинство в джинсах и футболках с выцветшими шнурками. Самый старший на вид мужчина, с волнистыми иссиня-черными волосами, собранными в «конский хвост», подбирал на гитаре мелодию, настолько задушевную, что у Сони запершило в горле. Именно эта мелодия и едва слышные хлопки ладоней привлекли ее к двери. Никто ни на кого не смотрел; ритм требовал полной концентрации, которой можно было достичь, лишь глядя в никуда.
Одна из девушек, гибкая как тростинка, с ввалившимися глазами, в черном трико и блузке с открытой шеей, встала со своего места. В одной руке она держала большой отрез темно-зеленой ткани, на которую встала, на секунду замешкавшись из-за заевшей «молнии». Потом она подтянула пряжки на туфлях, блеклых от пыли. Наконец она сняла заколку, державшую волосы, локоны рассыпались по плечам. Она вновь собрала их, убедившись, что все пряди затянуты в пучок. Гитарист продолжал играть, публика — хлопать. Вместе они создавали музыку, подобную кружевному полотну ручной работы: трудно сразу понять, как несколько петель образуют единое целое, но спустя какое-то время они создают удивительнейший по симметрии рисунок.
Теперь девушка была готова. Она стала прихлопывать в такт, как будто настраиваясь. Высоко подняв руки, она сделала несколько плавных чувственных движений кистями, бедра раскачивались в унисон с жестами рук. Она танцевала перед гитаристом, а он не сводил с нее взгляда, отвечая на каждое па ее танца, пристально следя за едва уловимыми покачиваниями ее тела, отвечая им музыкой. Вот его пальцы гладят струны гитары, а вот дергают их, подбирая мелодию, скорее предугадывая, чем диктуя. Девушка откинулась назад, как в танце лимбо, изгибаясь всем телом во время поворота. Это было настоящее искусство, отрицающее закон всемирного тяготения. Соня не могла себе представить, как бы она могла так крутиться и не упасть на землю. Но девушка повторила это движение четыре, пять, даже шесть раз в доказательство того, что обладает этим даром. И каждый раз ее тело изгибалось еще больше.
Теперь, выпрямившись, она совершила серию искусных пируэтов, вращаясь вокруг своей оси с такой скоростью, что Соне показалось, что она вообще стоит на месте. Мгновение ока — и зритель мог пропустить это захватывающее вращение. И все это время ее ноги яростно отбивали на полу чечетку. Каждый мускул, каждая клеточка ее тела участвовали в танце, даже лицевые мышцы, которые время от времени искажали ее красивое лицо, превращая его в уродливую маску.
Соня стояла как вкопанная. Энергия этой девушки и податливость ее тела впечатляли, но больше всего Соню поразила физическая мощь, заключенная в этом хрупком теле.
Казалось, раз или два танец подходил к естественному завершению, когда девушка замирала и бросала взгляд на гитариста, на отбивающих такт зрителей, но потом она сама начинала хлопать, затем топать и снова кружиться. Ее руки продолжали свою неистовую пляску. Несколько раз Соня слышала негромкое ободряющее «Оле!» — в знак того, что девушка не только не оставила равнодушными своих собратьев, но и задела их за живое, отчего они стали раскачиваться на стульях.
Когда же танец все-таки был окончен, ритмичные хлопки тут же переросли в бурные аплодисменты. Некоторые встали и обняли танцовщицу — ее широкая улыбка была удивительно красива.
Соня в какой-то момент еще немного приоткрыла дверь, и теперь один из зрителей направился прямо к ней. Он Соню не видел, но она, испытывая чувство вины, быстро спряталась в уборную, прежде чем он ее заметил. Не то чтобы она стала свидетелем преступления, но у нее было такое чувство, что она увидела нечто недозволенное, действо, сокрытое от посторонних глаз.
Вечером Соня с удовольствием пошла в клуб. Она перестала бояться ходить туда, где никого не знает. Как только она расслабилась и приняла пару приглашений на танец, тут же стала получать удовольствие от вечера, как и минувшей ночью. Сальса — танец легкий для ума и тела, не сравнить с напряжением фламенко. Но она не могла вычеркнуть из памяти образ девушки, которая танцевала сегодня перед своим gitano с такой всепоглощающей страстью.

Глава двадцать вторая

Тонкий серебристый месяц бросал неяркий свет на трех человек, покидавших город. Темная ночь помогла им избежать остроглазого патруля ополченцев. Требовалось лишь немного удачи и глухая ночь, чтобы выбраться из города незамеченными. Они взяли с собой еды ровно столько, чтобы хватило до конца следующего дня, и никаких безделушек на память, чтобы никто не сомневался в том, что они батраки, ищущие работу. Если их станут допрашивать и обыскивать, у них должна быть наготове неопровержимая история, а даже маленький сувенир или фотография могут подвести их. Запасная одежда вызвала бы подозрения и явилась бы достаточным основанием для ареста.
Большую часть ночи они шли, желая преодолеть до рассвета как можно большее расстояние; когда выпадала возможность, они держались маленьких тропок, где встреча с войсками националистов была менее вероятной.
Ранним утром следующего дня их подвез милицейский грузовик. Молодых людей, сидящих в нем, вдохновляла перспектива победы над Франко. Они были уверены, что она не за горами. Группа оборванных мужчин, к которой присоединились друзья, развлекалась тем, что пела республиканские песни, а прохожие поднимали в знак приветствия сжатый кулак. Не прошло и пары часов, как к Антонио, Франсиско и Сальвадору стали относиться как к братьям. Теперь они на самом деле ощущали, что отправились в путь.
Как и друзья, милиционеры намеревались встать на защиту Мадрида. Они слышали, что на юго-западе от столицы, в Хараме идут ожесточенные бои.
— Мы должны быть именно там, — сказал Франсиско. — В самой гуще событий, а не здесь, в грузовике.
— Мы скоро туда приедем, — пробормотал Антонио, пытаясь вытянуть ноги.
Они преодолевали километр за километром, а вокруг расстилался пустынный ландшафт. В некоторых местах ничто даже не напоминало о войне. Открытая горная местность казалась нетронутой. Кое-где фермеры, равнодушные к происходящим политическим волнениям, сеяли ранние зерновые, но были и другие области, где землевладельцы не торопились и голые поля остались невозделанными, порождая голод, который в конечном счете на них же и скажется.
Сальвадор, зажатый между Антонио и Франсиско, читал по губам разговоры, которые велись в грузовике, но сам в дискуссию не вступал. Никто ничего не сказал о его молчании. Большинство людей, сидящих в грузовике, были едва живы от усталости. Они приехали из самой Севильи, где несколько месяцев принимали участие в тяжелой, но бесплодной борьбе. Они даже не заметили присутствия Сальвадора, что уж говорить о его немоте. На это Антонио с Франсиско и рассчитывали; если бы кто-то заподозрил, что Сальвадор глухой, его бы не пустили в бой, а друзья знали, как для него важно оказаться в бою.
Другие, двадцать один человек, испытывали заметное возбуждение от самой мысли, что теперь у них есть настоящая цель в жизни. Они ехали в Мадрид, чтобы прорвать блокаду, они пели песни победы, еще до того как ее одержали.
Каждую ночь они на несколько часов выбирались из грузовика, их руки и ноги затекали без движения, тело болело из-за неудобной позы и постоянной тряски на бесконечной неровной дороге. После того как по кругу была пущена бутылка и стихли песни, они смогли на несколько часов забыться беспокойным сном на голой земле, руки, сложенные как для молитвы, заменяли подушку. Они не могли позволить себе роскошь снять пиджак и положить его под голову. Им необходим был каждый клочок одежды, чтобы в венах не замерзла кровь.
Франсиско во сне беспрестанно кашлял, но никто не обращал на это внимания. В половине пятого Антонио скрутил сигарету и лежал в темноте, наблюдая, как дым клубится в сыром воздухе. Раздался лязг жестяной кружки, и тонкий аромат, напоминающий аромат кофе, разбудил спящих. Шеи напряглись, под ложечкой засосало от голода, бессознательно они потянулись. Кое-кто встал и отправился в ближайшие кусты. Начинался новый день: бледный рассвет, резкий холодный ветер, который не стихнет до самого обеда, — еще один голодный, полный лишений день. Лишь несколько часов спустя, когда их тела согреются от близости друг друга, они воспрянут духом, вновь польются песни.

...

Антонио с друзьями уже уехали далеко на север, когда для Мерседес начался второй день путешествия с беженцами из Малаги. Хотя люди шли в основном молча, временами раздавался неистовый крик — мать искала ребенка. В такой огромной толпе было легко потеряться, несколько детей шли без присмотра, их лица блестели от соплей, слез и паники. Детские страдания всегда огорчали Мерседес, и она еще крепче ухватилась за руку Хави. К чему новое горе? Все прилагали максимум усилий, чтобы объединить потерявшиеся семьи.
Хотя многие продолжали идти и ночью, усталость и голод заставляли людей останавливаться хотя бы на час, чаще всего у небольших курганов на обочине дороги. Люди собирались семьями и укрывались одеялами, чтобы согреться. Настал черед и матрасов, которые они тащили из дому, — сооружались небольшие навесы, подобие дома.
Прохладные ночи резко контрастировали с неожиданно жаркими солнечными днями. Солнце выглядывало ненадолго, но дети уже бегали с голыми руками, как будто летом на пикнике.
В авангарде процессии шли в основном женщины, дети и старики, тут шла и Мерседес. Они первые покинули Малагу, убегая от захватчиков. Ближе к концу шествия устало тащились выжившие мужчины и изнуренные милиционеры, которые оставались в городе, чтобы дать последний отпор. Даже если бы они шли день и ночь, путь до Альмерии занял бы пять дней. Для старых, больных и раненых он оказался еще дольше.
Впереди процессии поначалу двигались несколько машин и грузовиков, но теперь почти все были брошены у обочин. А рядом с ними были разбросаны домашние пожитки. Кухонная утварь, которую спешно хватали из сервантов, чтобы наладить новую жизнь, теперь валялась вдоль дороги. Здесь же были и другие, более необычные вещи: швейная машинка, богато украшенное, но разбитое обеденное блюдо, фамильные часы, теперь остановившиеся и бесполезные, равно как и надежды, с которыми их выносили из дому.
Первую половину пути рядом с людьми шли ослы, доверху груженные постельным бельем, одеялами и даже мебелью, но большинство из них уже пало под тяжестью груза. Тела мертвых животных на обочинах были обычным зрелищем. Сначала к их глазам слетались несколько мух, но, как только туши стали разлагаться, прилетел целый рой.
Хотя в основном люди шли молча, так что тишину нарушали лишь звуки их собственных шагов и тихое позвякивание  пожитков, время от времени Мерседес рассказывала Хави сказку. Большую часть дня она несла его на плечах, и они оба сосали сахарный тростник, найденный на полях. Это единственное, что придавало им сил теперь, когда еды совсем не осталось. А когда идти было совсем невмоготу, они забывались беспокойным сном у обочины.
Мерседес заметила грузовик, лежащий посреди дороги; его содержимое вывалилось прямо под ноги. Несколько платьев сдуло в близлежащие кусты, они застряли в колючках: ярко-белый наряд для причастия, расшитая сорочка для младенца, свадебная мантилья. Одежда была разбросана на кустах, словно рекламные плакаты, почти как насмешка для тех, кто их видел. Напоминание о временах, когда их носили, когда жизнь была безоблачной и мирной, когда совершались браки и обряды крещения... Каждый проходящий мимо испытывал похожие чувства. Эти ритуалы сейчас казались такими далекими!
Временами они проходили через небольшой городок или заброшенную деревеньку. Не осталось ничего. Несколько людей бросились обшаривать пустые дома, но в поисках не драгоценностей, а чего-либо необходимого, например пакета риса, который поможет продержаться еще несколько дней.
Хотя Мерседес и Мануэла иногда все же разговаривали, среди стапятидесятитысячной толпы идущих разговоры были редкостью. Лишь туфли хрустели на рыхлой поверхности дороги, и изредка плакали дети. Некоторые родились уже в пути.
Когда они подходили к Мартилю, миновав половину пути до места назначения, две женщины услышали глухое рычание. День клонился к вечеру. Мерседес ошибочно приняла этот звук за рев грузовика, но Мануэла тут же узнала гул самолета, остановилась и посмотрела вверх. Низко над головой пролетели самолеты националистов, неуклюжие, шумные и громоздкие.
Люди в изумлении смотрели в небо. Все молчали. Потом началась бомбардировка.
За все месяцы военного противостояния Мерседес никогда еще не ощущала такого безграничного ужаса, который охватил ее сейчас. Во рту появился отвратительный металлический привкус страха, и на мгновение стук собственного бешено колотящегося сердца заглушил тревожные крики вокруг нее. Инстинкт подсказывал ей, что она должна бежать изо всех сил, но прятаться было некуда — никаких подвалов, мостов, станций метро. Ничего. В любом случае следовало позаботиться о Хави и его матери. Она стояла как вкопанная, когда самолеты пролетали прямо над головой, зажав уши руками, чтобы не слышать оглушающего рева моторов.
Мерседес схватила Мануэлу, которая обнимала сына. Они стояли, обнявшись, закрыв глаза, прячась от окружающего мира и ужасающих сцен, которые разворачивались перед их глазами. Мерседес через одежду чувствовала острые кости Мануэлы. Казалось, она вот-вот сломается. Им нечем было себя защитить, как и большинству жителей Малаги, которые лишь недавно пережили ужасы бомбежки и пулеметного обстрела в собственном городе. Мануэла была парализована новой атакой фашистских агрессоров.
— Давай уйдем с дороги! — прокричала Мерседес. — Эта наша единственная надежда.
По иронии судьбы, единственным убежищем в поле были воронки, которые оставили разорвавшиеся ранее бомбы. Многие в оцепенении жались к этим воронкам. Бомбардировщики словно сами давали убежище своим испуганным жертвам.
Вскоре повсюду уже лежали людские тела, похожие на сломанные куклы.
К ужасу и смятению всех, кто шел по дороге, этот налет был не последним. Когда бомбардировщики закончили атаку, в небе появились истребители, началась новая волна террора. Чтобы внушить еще больший ужас, они стали обстреливать дороги и непосредственно людей. Стрельба велась вслепую, пули прорезали вопящую толпу двумя обжигающими пулеметными очередями. Для пилотов задача была слишком простой — они попали бы в цель даже с закрытыми глазами.
Матери рыдали, когда видели, что их дети падают как подкошенные. У некоторых было четверо, пятеро детей, и родители не могли их защитить. Старательно прицелившись, можно было убить несколько человек одним выстрелом.
Один раз двухместный самолет пролетел настолько низко, что Мерседес разглядела пилота, а за ним пулеметчика. Люди бросались врассыпную, надеясь уйти от пули, но все их действия были напрасны. Пулеметчик мастерски владел своим оружием, убивая десятки людей. Лицо пилота растягивалось в довольной улыбке, когда раздавалась пулеметная очередь.
Потом все стихло. Шли минуты, самолеты не возвращались.
— Кажется, улетели, — сказала Мерседес, пытаясь успокоить Мануэлу. — Нужно идти. Мы не знаем, когда они вернутся.
Воздух был наполнен стонами раненых и лишенных надежды. Перед многими встала  дилемма: то ли хоронить убитых, то ли продолжать путь к спасительной Альмерии. Земля была твердой, копать было тяжело, но кое-кто все же попытался. Остальные укрыли тела своими последними одеялами и пошли дальше, унося с собой чувство вины и печали. Если погибла мать, ее детей тут же подбирали чужие люди, уводили прочь от ужасного зрелища — мертвого тела матери.
Два минувших дня Мерседес думала только о Хавьере. Не было ни минутки, когда бы любимый не занимал почти все ее мысли. Лишь после того, как вокруг посыпались бомбы, она очнулась от своих фантазий. И мысли о Хавьере впервые вылетели у нее из головы. Даже вероятность того, что человек, которого она любит, может оказаться где-то в этой редеющей толпе, казалось, больше не имела для нее значения. Ее основной заботой стало укрыть от беды это хрупкое создание — Мануэлу, а также ее сына.
Многие были ранены, а не убиты, и к тем, кто уже был ранен в Малаге, добавились новые жертвы. Нужно было продолжать идти, цель оставалась неизменной. Назад пути не было, и стоять на месте было нельзя.
Мануэла молчала. На секунду показалось, что она парализована страхом, но твердая рука Мерседес и сын, который тянул ее за руку, привели женщину в чувство. Они продолжили свой путь.
Там, где дорога повернула к морю, слышался шум прибоя, разбивающегося о скалы. Звуки природы приносили забвение. Пару раз Мерседес видела лежащих на пляже людей и не могла сказать, живы они или умерли. В любом случае рано или поздно их унесет в море, если они останутся здесь. Возле людей лежали ослы, они тоже умирали. Из их ртов вывалились раздутые языки.
На пятый день пути наступил момент, когда ненадолго выглянуло солнце и вода заискрилась. Мерседес почувствовала, что Хави тянет ее за юбку к морю. Ему казалось, что настало время поиграть, побросать камешки в воду, поболтать ногами в море.
В конечном итоге детство возьмет свое, но не сейчас. Слишком дико играть среди трупов.
— Нет, Хави, нет, — отрезала Мануэла, беря его на руки.
— Мы в другой раз придем на море и поиграем, — пообещала Мерседес. — Даю слово.
Днем, когда даже далекая птичка вызывала в ней ужас и воспоминания о самолетах, устроивших такую бойню, у нее была одна цель — дойти до Альмерии. Она опять мысленно вернулась к Хавьеру. Думы о нем поддерживали ее, пока они шли последние километры, но, чтобы найти его, ей нужен был новый план.
Некоторые люди никогда не дойдут до Альмерии. Среди них были раненые, падавшие на дорогу, и те, кто покончил жизнь самоубийством. Идущие с Мерседес ближе к хвосту потока истощенных людей видели тела тех, кто застрелился или повесился на деревьях. Они прошли так далеко, но отчаяние взяло верх. Не один раз Мануэле приходилось закрывать Хави глаза.

...

При виде зданий Альмерии возродилась надежда на спасение, и Мерседес чуть не заплакала от облегчения. Они все преодолели большое расстояние и заслужили награду. Ее первая мысль была о еде. Она просто мечтала о свежем хлебе.
Многих людей свалила усталость. Улицы Альмерии казались такими безопасными после уязвимой голой дороги, а тротуары были словно настоящие перины после ухабистой почвы предыдущей недели. Те, кто остался в живых, с благодарностью припали к земле, некоторые дремали прямо при свете дня; окружающие здания были для них как стены комнаты.
Как только они прибыли в город, Мерседес с Мануэлой встали в очередь за хлебом.
— Почему ты не вернешься в Гранаду, к своей семье? — спросила Мануэла, когда они стояли вместе в очереди. — Мы с Хави не хотим тебя терять, но нам больше некуда податься. Ты не обязана оставаться с нами.
Мерседес не хотела возвращаться домой, разве только в самом крайнем случае. Ее семья была очень заметной. И Хавьера в Гранаде не было — лишь одно это заставляло ее принять решение. Мерседес могла надеяться выжить, только оставаясь вне Гранады, и она могла стать счастливой, только найдя любимого. У него были все шансы выжить.