Закрити
Відновіть членство в Клубі!
Ми дуже раді, що Ви вирішили повернутися до нашої клубної сім'ї!
Щоб відновити своє членство в Клубі — скористайтеся формою авторизації: введіть номер своєї клубної картки та прізвище.
Важливо! З відновленням членства у Клубі Ви відновлюєте і всі свої клубні привілеї.
Авторизація для членів Клубу:
№ карти:
Прізвище:
Дізнатися номер своєї клубної картки Ви
можете, зателефонувавши в інформаційну службу
Клубу або отримавши допомогу он-лайн..
Інформаційна служба :
(067) 332-93-93
(050) 113-93-93
(093) 170-03-93
(057) 783-88-88
Якщо Ви ще не були зареєстровані в Книжковому Клубі, але хочете приєднатися до клубної родини — перейдіть за
цим посиланням!
УКР | РУС

Тадеуш Доленга-Мостович — «Знахарь 2. Профессор Вильчур»

Глава 1

Профессор Ежи Добранецкий осторожно положил телефонную трубку и, не поднимая глаз на жену, с наигранным равнодушием сказал:

— В субботу состоится общее собрание совета врачей.

Пани Нина спросила, не сводя с него глаз:

— И чего же еще хотел от тебя Бернацкий? Ведь это он звонил?

— Да так, пустяки. Несколько организационных моментов, — отмахнулся Добранецкий.

Нина достаточно хорошо знала своего мужа, чтобы догадаться: он пытается что-то скрыть от нее под маской равнодушия. Она чувствовала, что мужу нанесен какой-то очередной тяжелый удар, его опять постигла неудача, какое-то обидное невезение, и он не желает ей в этом признаваться.

Ах, какой же он слабый человек! Человек, который не умеет бороться; человек, который позицию за позицией уступает другим; человек, которого все больше и больше отодвигают в тень, в серую массу посредственных врачей. Она откровенно ненавидела его в такие минуты.

— Так чего же хотел от тебя Бернацкий? — уже настойчивее спросила она.

Профессор поднялся и, шагая по комнате, стал объяснять, словно уговаривая самого себя:

— Конечно… они правы… Вильчур это заслужил… А мне пора на отдых… Столько лет я председательствовал в совете… К тому же не надо забывать, что Вильчуру нужна хоть какая-то моральная компенсация за пережитые им несчастья.

Пани Нина ответила на это коротким, резким смешком. Ее большие зеленые глаза сверкнули горделивой иронией. В изгибе губ, этих прекрасных губ, которые мерещились профессору даже на работе, промелькнуло отвращение.

— Компенсация? Но он давно уже получил ее с лихвой! Ты и впрямь слепой! Вильчур отнимает у тебя одно дело за другим. Он лишил тебя руководства больницей, отобрал студентов, пациентов, заработки… Компенсация!

Добранецкий помрачнел и тоном, не терпящим возражений, сказал:

— Все это принадлежит ему по праву. Вильчур — великий ученый, гениальный хирург.

— Тогда скажи мне, кто ты? Когда я выходила за тебя замуж, я верила, что ты считаешь себя лучшим хирургом и ученым.

Добранецкий сменил тон. Опираясь на край стола, он наклонился к жене и ласково стал ее увещевать:

— Любимая, ты должна понимать, что существует определенная градация, иерархия, которая выстраивается в соответствии со способностями и достоинствами людей… Как ты можешь упрекать меня за мою самокритичность, за мою уверенность в том, что я уступаю Вильчуру по многим пунктам? А впрочем…

— А впрочем, — поймала его на слове пани Нина, — нам не о чем разговаривать. Ты хорошо знаешь мое мнение по этому поводу. Если тебе не хватает амбиций и воли к победе, то у меня их с лихвой. Я не соглашусь на роль жены какого-то… ничтожества. И предупреждаю тебя: если дойдет до того, что в конце концов ты будешь вынужден практиковать в каком-нибудь Пикуткове, я с тобой не поеду.

— Нина, не преувеличивай.

— О, этим все и закончится! Ты думаешь, я ничего не знаю? Уже сейчас Вильчур продвигает доцента Бернацкого. А тебя столкнут на самое дно! Мне не на что купить шубу у меховщика! Тебе это, конечно, безразлично, но я такого не потерплю. Я рождена не для того, чтобы быть женой бездарности. И предупреждаю тебя…

Она не закончила фразу, но в ее голосе прозвучала явная угроза.

Профессор Добранецкий тихо произнес:

— Ты меня не любишь, Нина, и никогда не любила…

— Ошибаешься, — покачала она головой. — Но любить можно только настоящего мужчину. Настоящего — это значит мужественного, сильного, такого, который готов пожертвовать для своей женщины всем.

— Нина, — произнес профессор с упреком, — неужели я не делаю все, что в моих силах?

— Ты ничего не делаешь. Мы беднеем, с нами все меньше считаются, нас отодвигают в тень. А я не создана для жизни в тени. Помни, о чем я тебя предупредила!

Она поднялась и пошла к двери. Когда пани Нина дотронулась до дверной ручки, профессор крикнул:

— Нина!

Она оглянулась. В ее глазах, которые только что горели гневом, он увидел обжигающий холод.

— Что еще ты желаешь мне сказать? — спросила она.

— Чего ты от меня хочешь? Как мне поступить?

— Как? — Нина сделала три шага по направлению к нему и, отчетливо произнося слова, ответила: — Уничтожь Вильчура! Убери его с дороги! Стань таким же беспощадным, как и он, и тогда ты сумеешь защитить свое место под солнцем!

Она секунду помолчала и добавила:

— И меня… Если это для тебя что-нибудь значит.

Оставшись в одиночестве, профессор тяжело опустился в кресло и задумался. Нина никогда не бросала слов на ветер. И он отдавал себе отчет в том, что любит ее так сильно, что без нее его жизнь потеряет смысл. Когда шесть лет назад профессор сделал ей предложение, он не считал, что просит об одолжении. Он был значительно старше ее, но находился на гребне успеха, в зените славы. Да и здоровье у него было отменным.

Последние три года стали для профессора роковыми. Неудачи на работе и денежные затруднения расшатали его нервную систему. Он скрывал от Нины, что у него все чаще повторялись боли в печени и желудке, но не мог скрыть их последствия. Профессор все больше полнел, плохо спал, на его обрюзгшем лице, под глазами, появились зеленоватые мешки. Нина даже не подозревала о том, как тяжело переживал он свои поражения. Она упрекала его в отсутствии амбиций, его, человека, который всю жизнь, собственно, только амбициями и руководствовался, которого амбиции подняли на щите!

Неудачи начались с того рокового дня, когда появился… когда он сам нашел пропавшего профессора Рафала Вильчура. Как хорошо он помнил тот день! Мрачный зал суда, и на скамье подсудимых — бородатый мужчина в рваной одежде, знахарь, сельский знахарь из далеких окраин, обвиняемый в запрещенной практике, в хирургических операциях, осуществляемых с помощью примитивных слесарных инструментов, операциях, которые спасли жизнь многим бедным крестьянам из восточных сел. Знахарь… Профессор Ежи Добранецкий узнал в нем своего бывшего шефа и наставника, профессора Рафала Вильчура, после исчезновения которого на протяжении многих лет он постепенно, но неуклонно занимал его место в науке, в медицинской практике и в жизни.

Имел ли он право утаить свое открытие, оставив тем самым Вильчура в прозябании, в нищете? Сегодня профессору Добранецкому не хотелось об этом думать. Он знал одно: тот памятный день стал для него проклятием. Рафал Вильчур быстро излечился от многолетней амнезии. Он восстановил свою память так же легко, как когда-то потерял, а вместе с памятью к нему вернулось все то, что составляло смысл его жизни до трагедии. Вильчур вернулся на свою кафедру (при этом Добранецкий уступил ему свое место); возглавил больницу, а также университетскую хирургическую клинику. Громкое возвращение прибавило ему славы. А также почета и денег.

Вот и сегодня от Добранецкого требуют добровольно оставить пост председателя совета и предложить вместо себя кандидатуру Вильчура, которая будет утверждена единодушно. Да, они все считают такое решение вполне логичным. Они, то есть коллеги; они, то есть пациенты; они, то есть студенты медицинского факультета. У них не вызывает сомнений то, что Вильчур лучший. И, между прочим, он сам, Ежи Добранецкий, только что сказал жене, что и он тоже так считает. Но это было неправдой. Все в нем протестовало против очевидного, против неизбежной утраты завоеванного им положения. Чем больше угнетало Добранецкого неуважение, тем сильнее разгорался в его душе гнев, тем быстрее росли отчаяние и ненависть. И поэтому он боялся разговаривать на эту тему с Ниной. Боялся, что искра ее страстной, неутомимой натуры упадет на накопленные в нем груды протеста. А их накапливалось все больше и больше. Сегодня Нина впервые сказала ему — сказала четко, безжалостно, — что ей не на что купить шубу. Правда, у нее их много и без очередной она могла бы обойтись, но все же ее слова были для него словно пощечина.

Профессор гордился тем, что никогда ни в чем не отказывал жене, что засыпал ее дорогими подарками, что для нее купил этот особняк на Фраскатти, для нее содержал многочисленных слуг, шикарные автомобили, устраивал шумные приемы. Может быть, не только для нее, возможно, и для себя тоже, но истинное блаженство он испытывал лишь тогда, когда видел в ее глазах знакомый горделивый блеск, осознание собственного превосходства, которое обеспечивали ей положение и слава мужа.

Нина. Потерять ее… Одна мысль об этом была для Добранецкого невыносимой. Но он знал, что, если не произойдет какого-нибудь чуда, катастрофы не избежать. Вот уже три года его прибыль непрерывно таяла, а он все не мог решиться сократить расходы на домашнее хозяйство. Если отсутствие денег вынуждало его к ограничениям, он ограничивал собственные траты, стараясь скрыть это от жены. Профессор работал день и ночь, делал все больше операций, не гнушаясь даже мелкими гонорарами, поступавшими от бедных пациентов. И все же долги росли. Для того чтобы сохранить особняк, пришлось взять приличную ссуду, а проценты выплачивать было нечем. «Но это не важно, — грустно подумал профессор, — с этим я бы справился. Можно было бы даже перебраться в какое-нибудь более скромное жилище, если бы только Нина воспринимала ситуацию не столь драматично».

Сам Добранецкий мучительно переживал потерю высокого положения, которое, как ему казалось после исчезновения Вильчура, он получил навсегда. Не далее как вчера Добранецкий испытал новое унижение: ни один студент не пришел на его лекцию. Он выбежал из актового зала, точно его гнали насмешливые взгляды пустых стен. В его голове родилась мысль о самоубийстве. Все закончилось приступом боли в желудке, а потом у профессора до вечера шумело в ушах от чрезмерного количества принятой белладонны. К счастью, в тот день у него было несколько простых операций, которые не требовали особого напряжения и прошли нормально.

«Уничтожь его!»

Так сказала Нина. Добранецкий грустно усмехнулся. Как же он мог уничтожить Вильчура?! Разве что хватать в университетских коридорах студентов и тащить их на свои лекции. Или отыгрываться на тех молодых врачах, которые предпочитали ассистировать Вильчуру во время операций. Или переманивать его богатых пациентов… Добранецкий знал, что не выдержит конкуренции, хотя берет за операции гораздо меньше и — какой стыд! — позволяет себе торговаться.

Он посмотрел на часы. Время приближалось к пяти. Сегодня Нина принимает гостей, скоро они начнут собираться. Их приходило все меньше, потому что ее салон становился менее привлекательным для знакомых. Много гостей бывало лишь тогда, когда накануне разносилась весть о том, что придет профессор Вильчур.

«Уничтожь его!» — сказала Нина.

Уничтожить Вильчура значило уничтожить его известность, уничтожить веру пациентов в безошибочность его диагнозов, в точность движений его руки. Добранецкий встал и начал ходить по комнате. Был и другой способ — муравьиная, точнее кротовая, подрывная работа, кропотливое подкапывание с использованием слабых сторон, которые появились у Вильчура после перенесенной амнезии. Но Добранецкий брезговал такими средствами борьбы. Он знал, что благодаря своей знахарской практике Вильчур сохранил приверженность различным травам и мазям сомнительного происхождения. Знал Добранецкий, однако, и то, что эти примитивные средства не могут нанести вред больным, и не оправдывал Нину, которая не упускала случая, чтобы посмеяться над знахарством; она использовала свою привлекательность, для того чтобы заразить иронией молодых врачей, бывавших у них в доме. Однако проводимая таким образом агитация давала ничтожные результаты. По клиникам начали ходить анекдоты, в которых Добранецкий узнавал злое остроумие своей жены. Молодые врачи со свойственным их возрасту отрицанием всего, что не отвечает моде, охотно подхватывали этот иронический тон, чтобы, снижая авторитет известного специалиста, повысить собственный. Иногда они даже категорически не советовали своим пациентам обращаться за консультацией к Вильчуру, но это случалось очень редко.

Две недели назад в варшавских газетах появились фельетоны, в которых были упомянуты хорошо знакомые Добранецкому анекдоты. Фамилия Вильчура, правда, не называлась, но читатели легко могли догадаться, о ком идет речь. Автором этих публикаций Добранецкий не без основания считал Нину. В последнее время он часто встречал у себя в доме журналистов, которые раньше никогда у них не бывали. Неожиданный интерес жены к представителям прессы не мог ускользнуть от внимания Добранецкого. Эта акция оставляла не только неприятный осадок в его душе. Была еще и грустная уверенность в бесполезности этих усилий.

«Уничтожь Вильчура, — сказала Нина. — Убери его с дороги!»

Добранецкий, кусая губы, остановился у окна. Меж голых ветвей осенних деревьев проникал белый свет фонарей. Издалека доносился монотонный шум города. По мокрому асфальту заскрипели шины автомобиля.

Вот и первые гости. Нужно переодеться.

Глава 2

Профессор Вильчур на мгновение умолк. Он внимательно всматривался в переполненный и притихший зал. Он чувствовал: каждое его слово проникает в души присутствующих.

— Призвание врача, — звенели в тишине его слова, — это проявление искренней и бескорыстной любви, любви к ближнему, которую Бог посеял в наших черствых сердцах. Призвание врача — это вера в содружество, искреннее свидетельство человеческой общности. И, выходя в мир, дабы исполнить свое предназначение, прежде всего помните об одном: вы должны любить!

Он снова замер, умолк, потом улыбнулся, слегка кивнул головой и твердым, уверенным шагом вышел из зала. Сколько раз, закончив лекцию, шагал профессор Вильчур по этому коридору, сопровождаемый бурными аплодисментами, несущимися ему вдогонку. Но сегодня была не обычная лекция и не об обычном говорил на ней профессор Вильчур своим слушателям. И настроение у него было не обычное.

В последнее время до него доходили все более странные и оскорбительные слухи. Сначала они так огорчили его, что он просто растерялся. Это была какая-то случайность, абсурд. И не только потому, что это касалось лично его; если бы он услышал подобные измышления о профессоре Добранецком, о враче Ранцевиче, о Бернацком или даже о молодом Кольском, все равно это так же сильно задело бы его. До нынешнего дня Вильчур не хотел и не мог верить в то, что эту клеветническую кампанию против него кто-то организовал. У него не было врагов. Никогда никому он не желал зла, никого зря не обидел. Всю свою жизнь Вильчур руководствовался правилами, о которых только что упомянул, заканчивая сегодняшнюю лекцию.

— Это просто невозможно, — говорил он самому себе, идя по коридору.

Дойдя до двери деканата, Вильчур взглянул на часы. Одиннадцать. В приемной, к своему удивлению, он застал нескольких незнакомцев. Увидев его, они поднялись, а секретарь объяснил:

— Это представители прессы. Они просят вас дать им интервью.

Вильчур улыбнулся гостям.

— Неужели всего, что уже было, недостаточно? Мне кажется, за три прошедших года вы с избытком удовлетворили интерес своих читателей. Не утомляйте их моей личностью и моими проблемами.

— Нет, господин профессор, — ответил один из журналистов, — сейчас речь идет об одном из ваших пациентов.

— О пациенте? И кто же это?

— Леон Донат.

Вильчур развел руками.

— Что я могу, господа, вам рассказать?.. Ничего интересного. По заключению моих коллег, операция будет легкой и никакими осложнениями не грозит.

— Но, господин профессор, речь идет об операции на горле — на горле, которое приносит несколько миллионов злотых прибыли в год. Да и популярность Доната… Вы, господин профессор, конечно же, понимаете, что эта операция является событием, которым интересуется сегодня не только Варшава, но и вся Европа, а может, и весь мир. Даже то немногое, что вы нам сообщите, будет расцениваться как сенсация.

— Ладно, — согласился Вильчур. — Но мне надо ехать в клинику. Мы с вами сможем поговорить разве что по дороге...