Закрити
Відновіть членство в Клубі!
Ми дуже раді, що Ви вирішили повернутися до нашої клубної сім'ї!
Щоб відновити своє членство в Клубі — скористайтеся формою авторизації: введіть номер своєї клубної картки та прізвище.
Важливо! З відновленням членства у Клубі Ви відновлюєте і всі свої клубні привілеї.
Авторизація для членів Клубу:
№ карти:
Прізвище:
Дізнатися номер своєї клубної картки Ви
можете, зателефонувавши в інформаційну службу
Клубу або отримавши допомогу он-лайн..
Інформаційна служба :
(067) 332-93-93
(050) 113-93-93
(093) 170-03-93
(057) 783-88-88
Якщо Ви ще не були зареєстровані в Книжковому Клубі, але хочете приєднатися до клубної родини — перейдіть за
цим посиланням!
УКР | РУС

Седі Джонс - Изгой

Часть первая
Глава 1

1945 год 

Джилберт демобилизовался в ноябре, и Элизабет повезла Льюиса с собой в Лондон, в отель «Чаринг Кросс», чтобы встретиться с мужем. Льюису тогда было семь. Они с Элизабет сели на поезд в Уотерфорде, и она крепко держала его за руку, чтобы он не упал, забираясь в вагон по крутым ступенькам. Льюис сел напротив нее, у окна, собираясь смотреть, как станция будет становиться все меньше и меньше, когда они поедут, а Элизабет сняла шляпу, чтобы она не мешала ей откинуть голову на спинку сиденья. От прикосновения к этому сиденью голые ниже края шорт ноги Льюиса чесались, но ему нравилось и это неудобство, и то, как поезд на ходу раскачивается из стороны в сторону. У него возникло ощущение исключительности происходящего; его мама молчала, и от этого все вокруг выглядело необычно. У них был свой секрет, и не было нужды что-то произносить вслух.

Он посмотрел в окно и снова подумал, будет ли его отец одет в военную форму, а если да, то будет ли у него с собой пистолет. Он размышлял о том, что если пистолет у него будет, то даст ли он его Льюису подержать. Вероятно, не даст, решил он. Пистолета у отца, скорее всего, не будет, а если и будет, то давать его Льюису слишком опасно; ему, конечно же, не разрешат поиграть с ним. Облака висели над полями очень низко, и из-за этого весь пейзаж казался каким-то сомкнувшимся и плоским. Льюис подумал, что, может быть, их поезд и не едет никуда, а все происходит наоборот: это дома и небо несутся им навстречу. Из этого следовало, что его отец, остановившийся в отеле «Чаринг Кросс», тоже сейчас движется к ним, но тогда все люди должны были бы упасть. Он по18 думал, что его может укачать, и взглянул на свою маму. Та пристально смотрела прямо перед собой, словно увидела там что-то захватывающее. При этом она улыбалась, и он толкнул ее ногу своим ботинком, чтобы она улыбнулась и ему. Она так и сделала, и он снова стал глазеть в окно. Он не мог вспомнить, ели они сегодня или нет, и в какое время дня это происходило. Он попытался вспомнить их завтрак. Он помнил, как накануне вечером, когда он ложился спать, мама поцеловала его и сказала: «Завтра мы увидим папу», и помнил, как у него внезапно все сжалось в животе. Сейчас ощущение было то же самое. Его мама называла этот нервный спазм «бабочки в животе», но он ощущал это иначе: будто вдруг вспоминаешь, что у тебя есть желудок, о котором в повседневной жизни забываешь. Он решил, что если будет вот так сидеть и продолжать думать о своем отце и своем желудке, то его определенно стошнит.
 — Можно я пройдусь?
— Да, можно. Только не прикасайся к дверям и не высовывайся. А как ты будешь знать, где тебе меня искать? Он огляделся и увидел букву «G».
 — Купе G. Он не мог открыть дверь купе, она была очень тяжелой, и им пришлось двигать ее вдвоем. Она помогла ему справиться с дверью, и он пошел по коридору — одна рука на стенке, где были окна, другая — на стенке с дверьми в купе, — удерживая таким образом равновесие и повторяя про себя «вперед-вперед- вперед». За день до этого, поговорив с Джилбертом по телефону, она села на стул в холле и заплакала. Она так рыдала, что решила подняться наверх, чтобы ее не увидела Джейн или Льюис, если он зайдет в дом из сада. Она не плакала так с тех пор, как они расстались, когда он ушел в первый раз, а еще она так рыдала в мае, когда они узнали, что война в Европе закончилась. Сейчас она чувствовала себя очень спокойной, как будто это было совершенно нормально — ехать, чтобы встретиться с мужем, который в течение четырех лет каждый день мог погибнуть. Как она боялась этого! Она посмотрела на пряжку своей новой сумки и подумала обо всех других женщинах, отправляющихся встречать с войны своих мужей и покупающих сумки, на которые никто так и не обратит внимания. За стеклом показался Льюис, борющийся с тяжелой дверью, и она открыла ему, а он стоял в проходе, балансируя вытянутыми в стороны руками и улыбаясь ей.
— Посмотри… Он так старался не упасть, что от усердия даже открыл рот и высунул язык. Один из его носков сполз. Пальцы на обеих руках были растопырены. Элизабет так любила его, что от внезапно нахлынувших чувств у нее перехватило дыхание. Она порывисто обхватила его за талию. — Не надо! Я же не падаю!
 — Я знаю, мне просто захотелось тебя обнять.
— Ну, мам!
— Прости, дорогой. Сам держи равновесие.
— Она отпустила его, и Льюис продолжал балансировать. Они взяли такси от вокзала Виктория до «Чаринг Кросс» и смотрели из окна автомобиля на дома и на огромные ямы, где раньше стояли дома. Теперь в городе было гораздо больше неба, чем раньше, и просветы выглядели более реальными, чем сами здания, которые здесь представлялись второстепенными. На тротуарах толкались множество людей, а дороги были забиты машинами и автобусами. Благодаря пасмурной погоде казалось, что все — руины, пальто и шляпы прохожих, серое небо — все это составляло одну всеобщую серость, за исключением разносимых ветром осенних листьев, которые на этом фоне смотрелись яркими пятнами. — Приехали, — сказала Элизабет, и такси остановилось у бордюра. Выбираясь из машины, Льюис поцарапал ногу, но не заметил этого, потому что неотрывно смотрел на гостиницу и следил за всеми входящими и выходящими мужчинами, думая, что один из них может оказаться его отцом.  

* * *  


- Я должна встретиться в баре со своим мужем.
— Да, мадам. Следуйте за мной. Льюис взял Элизабет за руку, и они пошли за мужчиной. Отель был огромным, полутемным и неухоженным. В баре было много военных в форме, они радостно приветствовали друг друга, а в воздухе висело облако табачного дыма. Джилберт сидел в углу возле высокого грязного окна. Он был в форме, в шинели, курил сигарету и разглядывал толпу, двигавшуюся снаружи по тротуару. Элизабет увидела его раньше, чем он заметил ее, и остановилась.
— Вы видите своего супруга, мадам?
— Да, благодарю вас. Льюис дергал ее за руку:
— Ну, где? Где он? Элизабет смотрела на Джилберта и думала: «Я должна сохранить это в памяти. Я должна запомнить это. Я буду помнить это всю свою жизнь». Он перевел взгляд и увидел ее. Возникло мгновенное замешательство, затем он улыбнулся, после чего она уже не принадлежала сама себе — вся она была с ним. Он раздавил сигарету в пепельнице, поднялся и направился к ней. Она выпустила руку Льюиса. Они поцеловались, неловко обнялись, но потом позволили себе прижаться друг к другу, порывисто и очень крепко.
— Господи, мы снимем с тебя эту проклятую форму…
— Лиззи, ты здесь…
— Мы сожжем ее, устроим настоящий ритуал.
— Что за непатриотичные настроения?.. Льюис смотрел снизу вверх, как обнимаются его мама и отец. Его отпущенная мамой рука чувствовала себя как-то странно. Он ждал. Наконец они отступили друг от друга, и Джилберт посмотрел вниз на Льюиса.
— Привет, малыш! Льюис смотрел на своего отца, и в голове его крутилось столько мыслей, что выражение лица стало растерянным.
— Привет.
— Что? Я не слышу!
 — Привет.
— Теперь пожмем друг другу руки! Льюис протянул свою ручонку, и они обменялись рукопожатиями.
 — Он был так возбужден, Джилберт. Хотел задать тебе столько вопросов. Просто не мог ни о чем другом говорить. — Мы не можем оставаться здесь целый день. Давайте выбираться из этого жуткого места. Чего бы вы хотели? Что будем делать?
— Я не знаю.
— Ты что, собираешься заплакать? Льюис встревоженно поднял глаза на Элизабет. С чего это она должна плакать?
— Нет, не собираюсь. Мы могли бы немного перекусить.
— Ладно, только не здесь. Пойдемте, но прежде я должен забрать свои вещи. Подождите меня. Он подошел к столу, за которым до этого сидел, и взял вещевой мешок и сумку. Льюис крепко держался за свою маму. Она сжала его руку. У них по-прежнему был свой секрет, и она по-прежнему была с ним. Они отправились обедать, и неожиданно отбивные, маленькие и очень зажаренные, лежавшие на большой серебряной тарелке, вызвали настоящий ажиотаж. Льюис думал, что он не голоден, но ел очень много. За столом он следил за разговором своих родителей. Они говорили об экономке Джейн, о том, насколько приемлема ее стряпня. Они говорили о розах, которые Элизабет только что посадила, и о том, что у Кармайклов намечается большая рождественская вечеринка. Льюису казалось, что его сейчас разорвет от скуки, и все его внутренности разлетятся и заляпают эти стены и белую куртку официанта. Он тихонько похлопал отца по руке. — Простите, сэр. Отец даже не взглянул на него. — Я поеду на поезде, я должен подумать… Льюис решил, что тот его не услышал.
— Простите, сэр… Простите.
— Ну ответь же ему, Джилберт. — Что, Льюис?
— А в пустыне было очень жарко?
— Очень.
— А змеи там были?
— Было немного.
— И вы застрелили их?
— Нет.
— А верблюды были?
 — Да, множество.
— А вы на каком-нибудь ездили?
 — Нет.
— А вы много людей застрелили или взорвали?
— Льюис, дай папе доесть.
 — Так вы застрелили их насмерть, или вы их взрывали?
— Льюис, никто сейчас не хочет говорить о таких вещах. Он видел, что они действительно этого не хотят. Тогда он решил переключиться на безопасные темы.
— Вам понравились отбивные?
— Отбивные — просто замечательные. Ты со мной согласен?
— Неплохие. А вам давали отбивные в пустыне?
— Обычно нет.
— А желе?
— Какой он разговорчивый, верно?
— Это далеко не всегда так. Просто он возбужден.
— Я вижу. Кушай, Льюис, и помолчи. Будь хорошим мальчиком. Льюис к этому моменту уже закончил есть, но прислушался ко второй части отцовской просьбы и замолчал. В его комнате было темно. Шторы были задвинуты, но с лестничной площадки через неплотно прикрытую дверь пробивался лучик света и падал на его кровать. Снизу доносились звуки радио и голоса его родителей, но о чем именно они говорили, он разобрать не мог. Он еще сильнее сжался в своей постели. Простыни были холодными. С лестницы послышались шаги мамы. Она вошла к нему в комнату и села на край кровати.
— Спокойной ночи, дорогой.
— Спокойной ночи. Она нагнулась и поцеловала его. Он любил, когда она была так близко к нему, любил ее запах, но поцелуй получился немного влажным. Он почувствовал, что сейчас она дальше от него, чем обычно, и не знал, что и подумать об этом.
— Сядь, — сказала она. Она обняла его и крепко прижала к себе. Ее блузка скользила по его лицу, ее кожа была теплой, а жемчужное ожерелье приятно касалось его лба. Ее дыхание знакомо пахло сигаретами и тем, что она пила, и этот аромат был таким же, как всегда. Он слышал, как бьется ее сердце, и чувствовал себя в полной безопасности.
— Все в порядке? — спросила она. Он кивнул. Она отпустила его, и он снова лег.
— Что скажешь про папу? — спросила она.
— Теперь, когда он вернулся, мы будем настоящей семьей. — Конечно. Попробуй запомнить, что не следует приставать к нему с расспросами о сражениях и тому подобных вещах. Люди, пережившие тяжелые времена, обычно не хотят разговаривать о них. Понимаешь? Ты запомнишь это, дорогой мой? Льюис кивнул. Он не знал, что мама имеет в виду, но ему очень нравилось, когда она вот так доверительно говорила с ним и просила что-то сделать для нее.
— А папа придет, чтобы сказать мне спокойной ночи? Я не могу вспомнить, делал он это раньше или нет.
— Я спрошу у него. Ложись-ка спать. Льюис закрыл глаза, а она вышла. Он лежал в темноте, вслушивался в голоса и звуки музыки, доносившиеся снизу, и ждал, когда к нему поднимется его папа, но потом вдруг заснул, очень быстро — так в комнате исчезает свет, когда закрывается дверь.

* * *


- Война закончилась? Закончилась! А у нас по-прежнему нечего, черт возьми, надеть, и нечего, черт возьми, поесть!

— Лиззи, не надо при ребенке.
— Он уже привык к моей ругани.
— Льюис, беги поиграй. Льюис наблюдал за тем, как они собирались в церковь. Раньше он частенько лежал на маминой кровати, пока она одевалась, но отцу не нравилось, когда он приходил к ним в спальню, и поэтому через два дня после возвращения отца Льюису пришлось ограничиваться промежуточным пунктом — он останавливался на пороге их комнаты. — Льюис! Уйди. Льюис вышел. Он сел на верхнюю ступеньку и принялся сдирать краску со стойки перил. Отсюда ему были слышны голоса родителей.
— Ради Бога, Джилберт! Церковь!
— Я воспитан церковью.
— А я — нет?!
— Как видно, нет; похоже, что ты и твоя мамаша-язычница вместо этого отплясывали с друидами. — Да как ты смеешь!.. Наступила пауза, потом раздался короткий смешок его матери. Они, должно быть, целовались. Льюис поднялся, съехал по перилам лестницы и вышел на аллею перед их домом. Здесь он принялся пинать камешки, дожидаясь родителей. Маленькая церковь была сложена из кирпича и песчаника, небо очень низко нависало над ней и было полностью затянуто облаками. Вокруг по опавшим листьям бегала детвора, шаркая своими воскресными туфлями, а их родители общались, беседовали; последнее время это происходило не так спокойно, как раньше, потому что каждую неделю кто-нибудь возвращался домой, и еще одна семья представала здесь уже в новом, более полном составе. Элизабет, Джилберт и Льюис вышли из машины и прошли в церковный двор; Льюис вырвал руку из руки матери и присоединился к детям, игравшим среди могил. Игра заключалась в том, чтобы поймать соперника, который старался добраться до дерева и при этом мог укрыться от погони на могильных плитах.

Правила постоянно менялись, и никто никогда не пытался их сформулировать. Льюис был здесь одним из самых маленьких мальчиков. Еще был мальчик по имени Эд Роулинс, на два года старше его, и Льюис бросился с ним наперегонки к дереву. Эд водил, но Льюис обогнал его и теперь стоял у дерева, стараясь отдышаться, и смотрел на церковь. Он видел девочек, игравших возле своих мам. Он видел, как с его родителями поздоровались Кармайклы. Он знал, что всем им уже скоро нужно будет заходить внутрь, и думал о холодных и жестких церковных скамьях, сидеть на которых было практически невыносимо. Его родители стояли, касаясь друг друга. Отец заметил его и подал ему знак рукой, Льюис оторвал руки от дерева и приготовился идти к нему, когда сбоку на него налетел Эд.
— Поймал!
— Нет.
— Поймал!
 — Я уже все равно не играю.
— Нет, играешь! Стараясь сбить Льюиса с ног, он толкнул его сбоку, а затем опасливо посмотрел по сторонам, ожидая, что Льюис может заплакать и привлечь к себе внимание. Льюис поднялся и посмотрел на свою слегка ободранную ладонь.
— Отвали, — сказал он и пошел к своему отцу.
— Льюис, веди себя хорошо. Это тебе не школа, а церковный двор.
— Да, сэр.
— Он взял маму за руку.
— Привет, Льюис! Льюис посмотрел на сияющие пуговицы форменного пиджака Дики Кармайкла, и этот человек ему не понравился. Он не понимал, почему мистер Кармайкл мог оставаться дома, в то время как его отец пошел на войну; ему не нравилось, что тот всеми командует и что опять будет начальником его отца. Льюис считал, что его отец сам должен быть для всех начальником.
— Хорошо, когда отец снова дома?
— Да, сэр. Тот подмигнул:
— Может быть, теперь мы будем видеть тебя в церкви почаще. Это была шпилька в адрес его мамы, но Льюис ничего не сказал. Джилберт громко засмеялся.
— Я вернулся, и теперь в моем доме будет полный порядок. Льюис взглянул на маму: на ее лице появилась светская улыбка. — Что, черной мессы 1 больше не будет? — сказала она.
— Чем же я займусь? Дики со своей женой Клэр прошли в церковь в сопровождении двух дочерей, одной взрослой и одной маленькой, которые были одеты в двубортные пальто, шляпы и лакированные туфли.
— Что, обязательно было отпускать такие безвкусные шуточки? — спросил Джилберт.
— Конечно обязательно, дорогой.
— Элизабет поцеловала его в щеку, и они вошли внутрь. В церкви было настолько плохо, насколько это вообще возможно. Единственное, что помогало вынести всю эту обстановку — так это то, что они с мамой постоянно обменивались понимающими взглядами. Казалось, конца этому не будет. Льюис думал, что он умрет у этой высящейся впереди кафедры, и тело его сгниет прямо там. Он старался не ерзать на скамье и пытался считать стропила, а также пробовал читать свой сборник церковных гимнов. Потом он думал про обед. Затем — про уши викария. Он уставился в затылки девочек Кармайкл, пытаясь заставить их обернуться, но Тамсин было девять, и она не обращала на такие вещи внимания, а с Кит это вообще было бессмысленно: в свои четыре года она была слишком мала для чего-либо подобного. Еще он думал о том, что крикета не будет до самого лета.

 * * *

 И без того низкие тучи опустились над церковью еще ниже, поднялся холодный ветер, к которому добавился мелкий моросящий дождь, и вскоре крыши домов уже блестели из-за стекавших по ним струй. Под этими крышами готовился воскресный обед, разгорался огонь в очагах, чтобы встретить хозяев после церкви. Дорога в деревню была извилистой, а отходившие от нее подъездные дорожки к домам были обсажены рододендронами и кустами лавра, так что сами дома прятались друг от друга. Большой дом Кармайклов в стиле поздней английской готики своей задней частью буквально упирался в довольно густой лес, и при желании оттуда можно было пройти к дому Олдриджей напрямую, не выходя на дорогу.

Элизабет частенько проделывала это, когда Льюис был поменьше, а Клэр Кармайкл была беременна младшей из девочек, Кит. На главной улице располагались почта и магазин, рядом с ними находилась церковь. По мере удаления от центра деревни дома рассыпались, отстояли все дальше и все больше отличались один от другого. Некоторые из них были построены в двадцатые годы, как и дом Олдриджей, другие — еще позже, третьи представляли собой коттеджи, которые впоследствии были присоединены к дому Кармайклов. Железнодорожная станция, напоминавшая вокзал игрушечной железной дороги, находилась в миле от деревни, и к ней вела дорога, над которой с обеих сторон нависали деревья; в Лондоне работало так много людей, что дорогу на станцию местами пришлось расширять, чтобы могли разъезжаться встречные машины. Во время войны станция приобрела новое, очень важное значение.

Там происходили многочисленные расставания и встречи, вызывавшие сильные эмоции, а доносившийся в дома шум поездов уже не воспринимался как привычные для всех повседневные звуки. Хотя домой вернулось уже много людей, казалось, не наступит такой момент, когда можно будет сказать, что все закончилось. Было много разговоров о восстановлении разрушенного, о необходимости все начинать с нуля, но на самом деле после первых восторгов победа стала казаться какой- то странной, потому что множество людей все еще не вернулось, а приходившие каждый день новости были далеко не мирными — они были полны смертей и нарастающего ужаса. Дождь уже закончился, когда все вышли из церкви и отправились к своим машинам или пошли домой пешком.

Элизабет тащила Джилберта к машине все быстрее и быстрее, словно убегая от кого-то, и это смешило его. Дома за обедом они мало разговаривали и почти не различали вкуса пищи, а вторая половина дня — для Льюиса, по крайней мере, — оказалась пустой и какой- то тяжелой. Он почему-то не мог заниматься обычными вещами, a отец по-прежнему казался ему незнакомым и встревоженным. Он уже привык к тому, что в доме постоянно присутствует женщина, и ощущение мужского начала после появления отца было странным и даже угрожающим.

Образ отца волновал его и вызывал восхищение, но отец оставался для него чужим, и его появление нарушило равновесие в их доме. Военную форму Джилберта так и не сожгли: она висела в шкафу в пустой комнате, где тот переодевался, и Льюис предпочел бы, чтобы отец продолжал носить ее и оставался далеким и героическим, вместо того чтобы стать реальным человеком, влияющим на повседневную жизнь Льюиса, как это и происходило теперь. В своих костюмах и твидовых пиджаках он был похож на прежнего отца, казался более доступным, но это впечатление было обманчивым, потому что он оставался чужаком. Лучше бы он не был похож на очень близкого Льюису человека, но при этом все же был им. В первую ночь после возвращения Джилберта все происходило так, будто они с Элизабет никогда раньше не занимались любовью; но потом, внезапно, все опять стало знакомым, таким же, как раньше. От благодарности она расплакалась, а он обнял ее и спросил:
 — Что же это происходит? — как будто не знал этого сам.

— Непривычно быть дома?
 — Конечно непривычно. А что бы ты хотела услышать от меня по этому поводу?
— Сама не знаю. Думаю, мне бы хотелось знать все, о чем ты думаешь. Я бы хотела знать, каким все это выглядит для тебя. Я хочу знать, о чем ты думаешь в это самое мгновение, и счастлив ли ты. Ты ведь никогда ничего не говоришь.
— Ну хорошо. Я думал, как замечательно лежать на настоящих простынях.
— Нет, ты не об этом думал!
— Об этом.
— А еще о чем?
— О, а еще о том, какой великолепный был обед.
— Прекрати! — Но это чистая правда. Каким бы поверхностным ты меня при этом не считала. Элизабет хихикнула.
— Выходит, там, в Северной Африке, желе вам не давали? — На самом деле было разок. На Рождество.
— Так что же ты не рассказал ему об этом? Он был бы в восторге от таких подробностей.
— Ладно, а что ты? Какой война была для тебя, дорогая?
— Ха-ха.
— Ха-ха. — Я знаю, что пишу ужасные письма, но в них все было.
— Про Льюиса? — И про Льюиса, и про то, как я жила здесь, редко выезжая в город.
— Не слишком ли тебе было одиноко?
— Конечно одиноко. Но пару раз в день ко мне заглядывала Кейт, когда ей удавалось оторваться от своих мальчишек. Да и с Льюисом мы просто замечательная компания.
— Ты его портила.
— Я так не считаю. Я его особо не баловала.
— Ты делала это, проводя с ним много времени.
— Завидно?
— Разумеется нет, но тебе следовало бы нанять ему няню. Я тебя не понимаю. Ты могла бы больше уделять времени себе.
— Если бы у меня было больше времени для себя, я бы частенько напивалась до чертиков. — Лиззи! — Я уверена, что так бы оно и было. Господи, да на что мне нужно было время? Чтобы сходить к Клэр Кармайкл или к Бриджет Каргилл? Или чтобы поехать в город, где меня, скорее всего, разбомбило бы к чертовой матери?
— Ты ужасно выражаешься.
— Не будь таким напыщенным.
 — В сентябре он пойдет в школу.
— Да. Надеюсь, что пойдет.
— Мне кажется, что и в восемь лет он еще слишком мал для этого.
— Всем остальным там тоже будет по восемь.
— Тебе будет его не хватать.
 — Ему меня — тоже.
— Для него это будет хорошо.
— Да, наверное. — Теперь, когда я вернулся, ты не будешь одинока и не будешь скучать.
— И ты каждый вечер будешь дома.
— Каждый вечер.
— Не могу в это поверить.
— Я знаю.
— А если я засну, ты все равно останешься здесь? Будешь здесь завтра, я имею в виду?
 — Ну конечно. Знаешь, Лиззи, а ты действительно хочешь знать, о чем я думаю? Я думаю… я просто…
— О нет, не нужно говорить мне, если это вызывает у тебя слезы. Не нужно…

Глава 2
Рождество, 1947 год

Дики Кармайкл хотел бы иметь зал с потолками двойной высоты — он видел такие в некоторых домах, — где было бы место для по-настоящему высокой елки. Но пока он довольствовался залом, который у него был; правда, на фоне панелей из темного дерева рождественская красавица действительно смотрелась великолепно. Однако такие старые дома обязательно имеют один серьезный недостаток — это всегда не совсем то, чего бы вам хотелось. Он подумывал о том, чтобы построить новый дом, где можно было бы полностью реализовать все свои пожелания. Этот дом в стиле эпохи Тюдоров был вытянутым, некоторые комнаты были проходными. Торжественная часть праздника должна была проходить в гостиной с тремя каминами и многостворчатыми окнами.

На столах в двух соседних комнатах были выставлены закуски а-ля фуршет, стояли чаши с пуншем и ящики шампанского, и Клэр говорила, что все это на самом деле «не еда, а только много шума». Она наняла в помощь своей домоправительнице двух девушек из деревни, и во всех комнатах нижнего этажа были разожжены камины. Эта вечеринка была ежегодным событием, здесь люди собирались, чтобы поговорить. Она была посвящена не столько началу нового года, сколько окончанию года старого.

Так как начиналось празднество в обеденное время, здесь всегда было много детей, и это считалось приемлемым, поскольку в основном их территория ограничивалась малой гостиной и комнатой, известной как розовая гостиная, хотя на самом деле она была красной и когда-то использовалась в качестве столовой, потому что находилась ближе к кухне, чем комната, которой они пользовались для этих целей сейчас. Чтобы присматривать за детьми, нанимали нянь, но в течение дня дети частенько оказывались на свободе, уходили наверх и играли там в «сардинки» или в «убийство в темноте», а няни, держа на коленях только самых маленьких, усаживались перед огнем, чтобы перекусить остатками праздничного пирога. Когда все уже было готово, когда начищенные серебряные приборы, бокалы и бутылки были расставлены на столах во всем своем идеальном великолепии, Кит Кармайкл улеглась на живот. 

Время от времени мимо проходили служанка, ее мама или Дики, которые что-то несли или отдавали кому-то всякие распоряжения. Ей было очень неудобно в своем платье с оборками, кожа под тугой резинкой на талии зудела, а свои волосы она просто ненавидела: они были заплетены в косу и стягивали кожу на голове. Постепенно все звуки стихли, когда слуги ушли в кухню на ранний ленч. Родители находились в библиотеке, а где была Тамсин, Кит не знала — наверное, сидит у себя в комнате и страдает из-за того, что придется быть со всеми детьми, хотя ей уже исполнилось одиннадцать.

Самая интересная часть праздника начнется вечером, когда дети разойдутся по домам, где их уложат спать. Кит перевернулась на спину и стала смотреть вверх сквозь ветви рождественской елки. Глаза ее были полуприкрыты, она представила себе, что находится в лесу и чувствует, как на лицо ее падает снег. Она представляла, что он падает очень медленно, и снежинки постепенно тают на ее щеках и веках. Рядом с ней горит небольшой, но жаркий костер, а за деревьями прячутся волки, и отблески пламени отражаются в их желтых глазах. Она слышала теперь только треск хвороста в огне и завывание ветра в вершинах сосен. Но все это было прервано внезапными звуками. Послышался плач, звон разбитого бокала и затем тяжелый удар. Кит осталась лежать.

Ее лес со снегом и волками исчез. Она услышала голоса родителей и еще какой-то резкий звук, но не вышла из своего укрытия, только еще больше отодвинулась под дерево. Ее отец бил маму, и она не хотела этого видеть. Дики часто бил Клэр, у него это стало привычкой и настолько вошло в их семейный быт, что между ними уже даже не обсуждалось. Никто из них никогда даже не упоминал об этом, но Кит это так злило, что она плакала от ярости. Это были слезы бессилия: ей всего шесть лет, и она ничего не может изменить. Она часто воображала, как Дики предстает перед Богом и Бог говорит ему: «Я знаю, как ты обращаешься с мамой, ты очень, очень плохой человек, и я собираюсь отправить тебя в ад».

Дики, конечно, приходит в ужас и начинает просить прощения, но уже слишком поздно, и ему теперь придется вечно гореть в огне. Кит представляла, как она связывает его, когда тот спит, пинает ногами и бьет кочергой, пока он не начинает плакать, но она все равно не останавливается — хочет, чтобы он понял, как несправедлив был по отношению к маме, и извинился перед ней. На самом деле Кит знала, что все это очень глупо, потому что мама вовсе ее не любит и не была бы ей благодарна, даже если бы Кит удалось каким-то образом спасти ее, и Кит плакала из-за этого, но всегда только в своей комнате, когда ее никто не видел.

Она научилась быть осторожной с людьми, и для нее было очень важно не плакать на людях. Когда плакала Тамсин, что случалось часто, она выглядела такой жалкой, с понуренной головой и текущими по щекам крупными слезами, что люди непроизвольно тянули к ней руки, чтобы успокоить. Плач Кит был сдержанным и одиноким; она не хотела, чтобы кто-нибудь при этом обнял ее, даже ее воображение не рисовало таких картин. Она продолжала лежать под елкой, вслушиваясь, не доносятся ли новые звуки из библиотеки, но там было тихо. Она чувствовала, как сильно стучит ее сердце и как в груди разливается тепло. Она снова стала смотреть на дерево снизу, изо всех сил стараясь представить, как на нее падают снежинки, но теперь ничего не получалось. Затем она услышала, как открылась дверь библиотеки и узнала мамины шаги. Кит затаила дыхание. Клэр остановилась у подножия лестницы и посмотрела на торчащие из-под елки ноги Кит.

— Почему ты там лежишь? Ты испортишь свое платье. Кит выползла наружу, а Клэр быстро отвернулась и пошла наверх, так что дочь не увидела ее лица, только прямую серую шерстяную юбку и кардиган со спины, да еще каблуки, стучащие по полированным ступенькам. — Как мне все это надоело, Кит! Ты только и делаешь, что создаешь беспорядок и портишь вещи. Если это платье испачкалось, ты должна будешь переодеться. Ты слышала, что я сказала?


* * *

 Гости начали сходиться ровно в час. Платье Кит было испорчено, так что ей пришлось надеть другое, для которого ее тело было слишком худым, и под поясом, затянутым потуже, юбка сложилась в складки, скрывая тощую фигуру. Кит стояла в тени лестницы и смотрела, как заходят люди, как они снимают свои пальто и шляпы. Длинный стол в холле был завален шинелями, мехами норки и лисы, шарфами и мужскими шляпами; девочке хотелось запрыгнуть на все это, закопаться поглубже и повертеться там, и ей пришлось спрятать руки за спину, чтобы остановить себя. Перед домом Престон помогал ставить прибывающие автомобили. В паре машин были водители, которые отправились в кухню, чтобы ждать там своих хозяев. Элизабет хотела сэкономить бензин и отправиться на вечеринку через лес пешком, но Джилберт не желал даже слушать об этом. «Идти туда по грязи и возвращаться домой в темноте? Да ты с ума сошла!» Поэтому они поехали на машине, а Льюис подскакивал на заднем сиденье и постоянно бился плечом в дверцу, за что его все время ругали.
— Это наше третье Рождество с тех пор, как папа вернулся домой, — сказал он. Для Льюиса точкой отсчета стало главное событие его детства, и с ним он связывал воспоминания своей жизни, сопоставляя, был ли тогда с ним его отец или нет. Джилберт остановил автомобиль у ступенек, все вышли, после чего он отдал ключи Престону и поблагодарил его. Зима не была холодной, морозы еще не наступили. На улице было темно и сыро, а в доме все сияло огнями. Во второй половине дня, в разгар веселья, Джилберт увидел, что Элизабет стоит в одиночестве спиной к окну с раздвинутыми занавесками, и направился к ней через толпу соседей и друзей. — Нужно отдать должное Дики и Клэр: выпивки у них всегда хватает, — сказала она.
— Лиззи, ты обещала мне вести себя в этом отношении должным образом. — Дорогой, я обожаю вечеринки.
— Ты ненавидишь их. И еще ты ненавидишь людей.
— Чушь. Люди очаровательны. Интересно, чем там дети занимаются? Думаю, вертятся вокруг праздничного пирога.
— Дики хотел потолковать со мной в своем кабинете. Или в библиотеке.
— В кабинете, или в библиотеке, или в оружейной комнате, или в синей комнате, или в розовой… — Элизабет… — Кстати, по линии какой королевской династии он вообще появился тут? Ох, какая же я глупая! Это ведь Северная линия 1, я не ошиблась? И она ведет сюда прямо из Камдена. — Тс-с-с! Лиззи, ты тут продержишься, пока я вернусь?
— Разумеется продержусь. Я найду Томми Малхолла и буду с ним флиртовать.
— Вот этим и займись. И поешь чего-нибудь, а то пойдешь ко дну.
— Ха-ха! Увидимся позже, дорогой. Он ушел, а Элизабет осталась ждать, повернувшись спиной к темным окнам. Джилберт нашел Дики в библиотеке; тот стоял у камина, широко расставив ноги, и курил большую сигару, как будто репетировал роль Уинстона Черчилля. Джилберт подумал о Лиззи и улыбнулся.
— Дики, прекрасная вечеринка. Как всегда.
— Еще один год прошел.
— Интересно, будет ли следующий год хоть немного лучше?
— Похоже, что modus operandi  людей заключается в том, чтобы все запутывать и убивать друг друга. И тут уже ничего не поделаешь. Бренди? Северная линия лондонского метро; соединяет северные и центральные районы города.

— Довольно забавно следить за всякими начальниками на ваших вечеринках. Все такие важные. А у тебя ведь есть квартира в Челси, верно?
— На Кэдоган-сквер.
— Ну конечно, мы ведь были там, не так ли? Думаю, что Элизабет все это не очень-то нравится. Скучные деловые обеды по старинке и все такое.
— Чепуха.
— Ну ладно, посмотрим. Клэр всегда замечательно справлялась с такого рода вопросами. — Клэр — прекрасная хозяйка.
— Ну, она из такой семьи, сам понимаешь…
— Он выдержал паузу, и в комнате словно бы стал витать дух высшего общества, к которому принадлежала Клэр, о чем они оба знали.
— К тому же Элизабет не…
— Меня долгое время здесь не было.
— Знаешь, социальному статусу сейчас придается такое значение…
— Я понимаю.
— Клэр говорит, что редко видится с Элизабет. Интересно, чем они вообще занимаются, наши жены? Собственно, чем занимается Клэр, я себе представляю: она тратит мои денежки.
— Он рассмеялся.
— Насколько я знаю, Элизабет не очень любит ходить по магазинам, верно? Не слишком интересуется жизнью светского общества? Но, насколько мне известно, вечеринки ей нравятся. — Она очень здравомыслящая.
— Не сомневаюсь. Не сомневаюсь. Но все-таки очень важно принадлежать к одному слою общества, верно? Джилберта слишком переполняла злость, поэтому он не ответил, а только улыбнулся и кивнул.
— Тем не менее, принимая все это во внимание, я бы все равно хотел, чтобы старик Робертс передал тебе бразды правления. Начиная с апреля. Если тебе это интересно. Он еще немного потянул разговор, не вдаваясь в подробности относительно зарплаты, а Джилберту что-то не нравилось — то ли сам Дики, то ли его манера говорить, то ли то, как он стоял; но он смирился со всем этим и сказал себе, что весьма доволен, и постепенно, уже к концу вечера, и в самом деле ощутил удовлетворение. Это было хорошее предложение, и он был рад, что получил его. Ему хотелось поскорее уйти, чтобы не видеть физиономию Дики, хотелось забрать Лиззи домой, где она была сама собой, и любить ее там. Она была слишком хороша для любого из них. У нее был свой взгляд на вещи. Она принадлежала ему, она была умной, просто восхитительной; он не знал, что она в нем нашла, но был благодарен ей за то, что она с ним.

— Тогда будем здоровы, — сказал Дики.
— За Новый год. Тяжелые времена позади, на подходе времена светлые, что бы там ни говорили. За новый, 1948-й!
— За 1948-й! Мужчины выпили бренди, скрепляя таким образом договор. На первом этаже было жарко и душно; а наверху в это время Льюис лежал в бельевом шкафу на теплых деревянных досках за спиной Тома Грина. Мальчик по имени Норман, которого все плохо знали, устроился на нижней полке. Льюису было больно находиться в скрюченном состоянии и он заерзал.
— Ой! Прекрати!
 — Ш-ш-ш! Здесь кто-то есть. Они затаили дыхание. Было слышно, как по лестничной площадке кто-то идет. Под чьими-то ногами поскрипывали доски. — Выгляни, — еле слышно прошептал Том. Льюис медленно приоткрыл дверцу, надавливая пальцем. Снаружи было довольно темно, свет пробивался только из одной из спален. Ему была видна зимняя луна в окне и маленькая фигурка, идущая мимо них на цыпочках.
— Это Кит.
— Кто? Том запаниковал, и Льюис подумал, что это очень глупо с его стороны: худшее, что могло произойти в этой ситуации, — это не три «сардинки» в такой тесноте, а четыре. — Давайте ее впустим, — прошептал Норман таким странным сиплым голосом, что Льюису захотелось рассмеяться.
— Чего это? — запротестовал Том.
— Того, что иначе мы тут будем сидеть вечно, — сказал Норман, которому все это явно надоело. Он не стал дожидаться согласия товарищей и просто слегка толкнул дверцу шкафа.
— Нет! — вскрикнул Том, но Льюис уже шикнул в сторону Кит, чтобы та обернулась. Кит думала, что, скорее всего, только она продолжает искать, что другие давно пошли вниз есть гренки с сыром поваллийски и потом будут над ней смеяться. Она решила прекратить поиски. Быстро повернувшись на шиканье Льюиса, она едва не вскрикнула от неожиданности. — Кто здесь? — Льюис. И Том. Давай сюда. Залазь. Кит послушалась. Она оказалась на нижней полке бельевого шкафа вместе с Норманом и через две секунды была уже прижата к горячим трубам отопления. — Привет.
— Привет. Мальчики захихикали.
— А где остальные? — спросил Том.
— Не знаю. Я видела Тамсин, но, думаю, она уже не играет.
— А Эда видела?
— Я уже сто лет никого не видела. Кит не стала рассказывать им о своих страхах оказаться последней и о потере надежды; ее пригласили туда, где прятались мальчики, и среди них Льюис Олдридж, и она не хотела упускать такой случай. Это был самый лучший вариант из того, что могло произойти. Кит не очень хорошо помнила себя в раннем детстве, но, насколько все-таки могла вспомнить, ей всегда хотелось быть такой, как Льюис. Он полностью подходил ей. Он выглядел именно так, как и должны выглядеть люди. Она помнила, как увидела его однажды во время летних каникул, когда пыталась присоединиться к мальчишкам, которые лазили по деревьям в лесу позади их дома.

Ей было пять лет, и у нее ничего не получалось. Там был Льюис, и он в свои девять показался ей таким взрослым (вначале просто взрослым, а потом даже героем), потому что одернул мальчика, который дразнил Кит, а потом и вовсе вывел ее на опушку леса, чтобы она могла найти дорогу домой. Не то чтобы он разговаривал с ней или сделал для нее что-то еще: он просто был добрым. Ей хотелось быть такой, как он, и осознание того, что он должен прийти к ним на вечеринку, было для нее чем-то очень приятным, и когда она об этом думала, то поневоле улыбалась и немного нервничала — а вдруг он окажется не таким хорошим, как она считала.
— Может быть, они на улице. — Это был Том, он все еще волновался.
— Мы на улице не играем, — сказал Льюис.
— А они, может, играют.
— Они могут быть на чердаке.
— Там мыши. И крысы, — сообщила Кит, которая по ночам слышала, как над ее комнатой бегают мыши. Она старалась не шепелявить, как маленькая, но без передних зубов это ей удавалось с трудом.
— Здесь тоже есть мыши, — скрипучим голосом произнес Том, глядя на нее сверху через щель между дощечками полки.
— Ничего здесь нет, — заявила Кит, стараясь обернуться и одновременно вжимая голову в плечи. Норман сдавленно хихикнул.
— И пауки, — добавил Том, чувствуя, что нащупал ее слабое место. Льюис взглянул на Тома.
— Точно. У тебя паук на голове, — сказал он. Том подскочил и стукнулся головой о полку. Всех четверых мгновенно охватила паника. Послышались шаги. Все замерли. В щелях вокруг двери шкафа появился свет и раздался голос одной из женщин, присматривающих за детьми:
— Мальчики и девочки! Выходите! Пора идти. Я ищу Льюиса Олдриджа, Джоанну Наппер и Эда Роулинса. И побыстрее, пожалуйста! Дети обменялись смиренными взглядами.
— Ты можешь продолжать играть, — сказал Льюис Тому.
— Теперь уже неинтересно, — откликнулся Том, и они все вчетвером вывалились из шкафа. Кит все время пыталась заставить себя перестать улыбаться Льюису, но теперь это было неважно — он собрался уходить. — Пока, — бросил он через плечо всем, кто оставался, а сам направился вниз по лестнице.
— Ну, теперь-то ты рада, что мы добрались сюда на машине? — спросил Джилберт, когда они отъехали от дома.
— Ужасно рада, — ответила Элизабет, прислоняясь головой к холодному стеклу и представляя себе, как они бежали бы через темный лес. Была уже глубокая ночь. Лобовое стекло заливал зимний дождь. Джилберта внезапно охватил приступ веселья. Он решил, что должен немедленно сообщить Лиззи о своей новой работе. Он планировал сначала добраться домой, уложить мальчика спать, а потом спокойно, с расстановкой рассказать ей обо всем, но теперь момент показался ему самым подходящим. Он на мгновение снял руку с руля и, положив ее поверх лежавших на коленях рук Лиззи, заглянул ей в глаза.
— Лиззи, Дики предложил мне должность Робертса. Ты же знаешь — он уходит на пенсию.
— Не может быть! Джилберт! Льюис, ты слышишь? Джилберт, это просто великолепно! При выезде на основную дорогу машину резко качнуло.
— Осторожно!
— Но, Джилберт! Это же потрясающие, фантастически хорошие новости!
— Свет фар практически не помогал при езде сквозь темноту и стену дождя.
— Мы теперь будем очень богаты.
— Ну-ну, я бы так не сказал.
 — Ему нравилось, что она так думает, и он рассмеялся. Льюис протиснулся между спинками передних сидений, чтобы участвовать в общей радости. Джилберт преодолел крутой поворот.
— Ни черта не видно! — Возможно, это все замерзнет, и завтра будет удивительно красиво. Разговор прервался, так как показалась их подъездная дорожка, и Джилберт свернул на нее. Впереди они увидели свой дом, который белел в темноте.

Глава 3


Двадцать девятого декабря Льюису исполнилось десять лет, и сам он считал этот возраст особенно важным. Элизабет всегда украшала их места за столом к торжественному завтраку по поводу дня рождения: остролистом и маленькими белыми снежинками место Льюиса в декабре и нарциссами место Джилберта весной. В ноябре, на день рождения Элизабет, Джилберт посылал Льюиса пораньше в мокрый сад поискать там цветы, а затем они вместе высушивали их и старались красиво разложить вокруг ее столового прибора, сетуя на то, что они мужчины и не очень разбираются в таких вещах. Если погода стояла теплая, иногда на ее праздник сохранялись даже розы, и Льюис срезал их и нес в дом, роняя на траву опадающие лепестки. Что бы еще ни происходило на день рождения, какие бы ни были угощения и подарки, ничто не могло вызвать большее удовольствие, чем украшенный стол и необычное ощущение уголка сада внутри дома. Джилберт произнес речь по поводу десятилетия Льюиса, которому в честь этого дня подарили велосипед и перочинный ножик. Велосипед пока был слишком велик для него — и это было хорошо, — а ножик оказался достаточно острым, чтобы можно было обстругивать довольно толстые палки, и Льюис был счастлив получить такие подарки. Это был хороший год, и все они с удовольствием придерживались заведенных порядков, не стремясь каждый раз все переиначивать. По-прежнему оставалось какое-то странное опустошающее ощущение, что война закончилась и возврата к прошлому уже нет.

Теперь все будет по-новому. Работа, занятия в школе и церковные ритуалы делали их существование нормальной человеческой жизнью, а ее основы казались достаточно прочными и ценными, чтобы за это стоило воевать и побеждать. Во время весеннего семестра, когда снег еще не растаял, мальчишки из подготовительной школы Льюиса играли в регби на поле, где снег был перемешан с грязью. Летом они играли в крикет на хороших площадках с низкой зеленой травкой, которые были укатаны и за которыми постоянно следили.

Льюис был капитаном команды по крикету. Тренер сказал, что назначил его капитаном не потому, что он был лучшим, а чтобы он проникся командным духом — он был мечтательным мальчиком и не слишком старался в чем-либо превзойти других. Он относился к типу ребят, которые популярны среди своих сверстников, потому что с ними легко — они не выдвигают особых требований. При общении с Льюисом часто складывалось впечатление, что к настоящему делу своей жизни он не приступал, и это привлекало к нему людей, потому что они не ощущали ответственности перед ним.

Где он на самом деле витал мыслями, знал только он сам, и в этом он был очень похож на Элизабет. Он писал длинные рассказы и поэмы в классическом стиле о морских сражениях или о безрассудных кавалерийских атаках, но не для того, чтобы это кто-то читал, а просто потому, что это ему было интересно; когда он писал их, то мысленно путешествовал и делал этот мир справедливым. Когда он приехал домой на летние каникулы, оказалось, что он очень вытянулся, и Элизабет пришлось поехать с ним в Лондон, чтобы купить ему новую одежду. Сначала они зашли в «Симпсонс » на Пиккадилли, а затем — в «Корнер-Хаус», чтобы выпить чаю. Льюис решил, что не может быть более ужасного дня, чем день, потраченный на покупки, но зато ему нравилось смотреть на все эти автобусы и машины, снующие вокруг них. Повсюду им попадались строительные площадки или странные просветы на улицах, где такие площадки еще предстояло развернуть, и Льюис пытался угадать, на каких из них будет вести строительство компания Кармайкла.

Ему нравилось думать об этом: это будет след, оставленный в городе его отцом. Перед тем как ехать домой, Элизабет сказала, что, поскольку до отхода их поезда остается еще двадцать минут, они должны зайти в гостиницу рядом с вокзалом, где она собиралась немного выпить в баре. Она взяла себе мартини, а Льюису досталась оливка из него. Льюис никогда прежде не пробовал оливки, и ему запомнился ее необычный вкус — солоноватый и с привкусом джина. Они едва не опоздали на свой поезд и, когда бежали по перрону, то и дело роняли сумки и коробки с обувью. Льюис заскочил в вагон первым и помог маме подняться, взяв у нее из рук пакеты. Он чувствовал себя взрослым, поскольку помог даме сесть в поезд, и гордился своей мамой, которая была такой красивой. Дома их ждал полученный почтой школьный отчет об успеваемости Льюиса, и вечером состоялся обычный ритуал: отец читал отчет и задавал вопросы Льюису, а происходило это в гостиной; «разбор полетов» — так называл это отец. Джилберт почему-то всегда удивлялся, когда Льюис приезжал домой на каникулы; ему каждый раз приходилось снова привыкать к сыну.

Он знал, что Элизабет чувствовала себя более счастливой, когда Льюис был дома, что ей очень скучно все время оставаться одной. Она сама признала, что рисует не слишком хорошо, и хотя она любила делать это, трудно увлеченно заниматься чем-то, если знаешь, что ты в этом деле лишь посредственность. Частенько, когда во время школьных каникул Джилберт приезжал домой, он, войдя, видел стол, накрытый на троих, и ломал себе голову, кого она еще, черт побери, пригласила на обед, а только потом вспоминал, что сейчас каникулы и дома Льюис. По будним дням Джилберт возвращался домой вскоре после половины седьмого. Поезд приходил почти в шесть двадцать; Джилберту надо было еще спуститься с платформы, сесть в свою машину и доехать до дома. Если погода была плохой, Элизабет и Льюис были в доме; Льюис обычно что-то читал у себя наверху, а Элизабет устраивалась в гостиной с книжкой и стаканчиком какой-нибудь выпивки либо в кухне разговаривала с Джейн. Джейн уходила в семь, а в восемь они ужинали. Зимой еду всегда разогревали, и она была не очень вкусной, но вот летом на ужин у них был мясной рулет или, если повезет, ветчина, которые было трудно испортить даже Джейн. Лето было теплым и душным, и ближе к августу раскаленное небо и липкая жара начали раздражать взрослых. Детей же духота не беспокоила, они радовались, что не было дождя и они могли кататься на своих велосипедах. А дождя не было неделями, и при этом по-прежнему стояла жара. Погода словно соответствовала духу постоянного ожидания — безоблачное небо, унылая жара и сухая трава, как это бывает в засуху при полном безветрии, — а Элизабет томилась без Джилберта. Когда Льюис играл на улице, она, погрузившись в мысли, часто бесцельно ходила из комнаты в комнату или выходила в сад и снова возвращалась в дом. Она пыталась придерживаться жестких правил относительно выпивки, но в ожидании хереса в половине первого утро для нее тянулось слишком медленно. Ей не разрешалось пить абсолютно ничего после кофе во время ленча, и ей приходилось приноравливаться, зная, что придется ждать своего коктейля до половины седьмого. Она понимала, что это не должно так много значить для нее и что очень важно сохранять контроль над собой, но часто ей было трудно вспомнить почему именно, ведь выпить казалось ей такой прекрасной идеей, тем более что Льюис еще во время ленча начинал беспокойно ерзать за столом и все время порывался уйти играть со своими друзьями. Она любила, когда все эти друзья стучали в их дверь — славные лица, детские руки на поручнях лестницы: Том Грин и Эд Роулинс, Тамсин Кармайкл, Джоанна Наппер, братья Джонсоны и маленькая Кит позади всех. — Добрый день, миссис Олдридж, а Льюис дома?
— Он в саду. Сейчас позову. Она останавливалась у выходивших в сад застекленных дверей гостиной и звала его. Льюис, который читал в саду или стучал мячом в стенку, прыгая по растрескавшемуся покрытию теннисного корта, сразу отзывался:

— Сейчас иду! Погода в основном была хорошая, и в такие дни она нормально себя чувствовала и могла рисовать или читать и жить в своих мыслях счастливой жизнью; но бывали и плохие дни, и тогда приход детей и вызов Льюиса из сада превращались в событие всего дня. Она следила, как он садится на велосипед и уезжает с ними, и их велосипеды виляют из стороны в сторону и пересекают друг другу дорогу, вытянувшуюся под чистым раскаленным небом. После этого она возвращалась в дом и читала, или слушала радио, или вела длинные и запутанные разговоры с Джейн. У них с Джейн были две главные темы.

Первой была еда — не приготовление пищи, скорее, вопросы обеспечения: что бы она или Джейн могли бы достать, или где они что-либо слышали о каких-нибудь поставках, а также все уловки, чтобы эту пищу заполучить.
Вторая тема — это обсуждение членов их семейств и тех частей страны, где они проживали. Они обсуждали одну из этих тем или обе одновременно, насколько это было возможно; Элизабет слушала Джейн и представляла себе Льюиса с его друзьями, размышляя, как далеко они могут заехать и весело ли им. Льюис уже привык к велосипеду, он не казался ему чересчур большим.

В группе детей они с Эдом и Томом обычно оказывались впереди, Тамсин — где-то посередине, вместе с теми, кто еще был в их компании в этот день, а маленькая Кит всегда плелась в хвосте. Она постоянно падала, ей с трудом удавалось проходить повороты, и время от времени кому-то приходилось останавливаться, чтобы помочь ей, что одновременно вызывало у нее и чувство гордости, и раздражение. Льюису было жалко Кит: она была такой тихой и старательной и всегда, когда была с ними, казалась несчастной, но все равно стремилась в их компанию. Он думал, что ужасно иметь такую сестру, как Тамсин, которая была красивой и, казалось, всегда получала от осознания этого большое удовольствие. С десяти лет мальчишки помогали ей переносить велосипед через канавы и отцеплять одежду от колючей проволоки, и ни у кого никогда не возникало сомнений в том, что она самая лучшая и самая любимая, даже в компании детей. В этот день было безветренно и роились мухи, так что детям приходилось ехать быстро, чтобы удрать от них.
— Не открывайте рот! — крикнул Эд.
— Я только что одну проглотил! Еще появились маленькие черные жучки, цеплявшиеся к одежде, которых они называли «хлопающие жуки». Если давить их между ногтями, они громко трещат, и внутри у них нет никакой крови. По-прежнему стояло полное безветрие. Они ехали на вершину холма Нью-Хилл, и это был тяжелый подъем, зато если уж туда попасть, можно было очень-очень быстро скатиться по противоположному склону, а потом купить ирисок в Турвиле. Когда они поднимались в гору, их велосипеды виляли из стороны в сторону. Их прерывистое дыхание напоминало пыхтение маленьких паровозиков. С трудом крутя педали, Льюис считал про себя и думал о походных кострах. Раздался металлический скрежет и знакомый шаркающий звук: Кит снова упала. Они остановились, кто где был; кто-то оперся на одну ногу, а кто-то развернул велосипед, оказавшись лицом к подножию холма.
— Типичная картина, — сказала Тамсин, используя свое любимое словечко.
— Что там у тебя, Кит? — окликнула девочку Джоанна, но та не могла ответить. Было видно, что у велосипеда порвана цепь, а у самой Кит на локте рана, из которой течет кровь — если и не сильно, то, по крайней мере, вполне заметно.
— Ты в порядке? — крикнула Тамсин, и Кит, немного кривясь от боли, кивнула.
— Она должна вернуться, — сказал Эд.
— Ты должна ехать назад!
— Она сама вернуться не сможет, — возразила Джоанна.
— Это несколько миль. Все посмотрели на Кит, которая тоже смотрела на них, виновато, но и вызывающе. Она нагнулась, как будто пыталась починить цепь, и подняла ее болтающийся конец. — Брось, не делай ничего, это просто глупо. Ее нужно заменить, тут уже ничем не поможешь.
— Тамсин хотелось хотя бы раз пойти куда-нибудь развлечься одной, без того чтобы Кит постоянно находилась рядом. Горло у Кит саднило. В глазах пекло, частично из-за пота, частично — от слез. Ей хотелось, чтобы все перестали пялиться на нее. Она прикусила кончик языка, чтобы не разреветься по-настоящему, но в горле застряла боль. Кит стояла на одной ноге и чесала икру сандалией второй ноги.
— Ты должна вернуться, — сказала Тамсин.
— Иди домой! — крикнул Эд так, как прогоняют собаку. Кит не двинулась с места. Она продолжала стоять и смотреть на них снизу. Они все стояли выше ее на склоне, и силуэты их замерли в разнообразных позах неодобрения и скуки на фоне светлого неба. Все это напоминало сцену правосудия.
— Возвращайся! — сказала Тамсин.
— Ну, давай, Кит! Кит решила, что уже может справиться со своим голосом.
— А что мне делать с велосипедом? — спросила она.
— Ты должна будешь нести его, — сказал Эд, хотя все понимали, что это нелепо.
— Кит, ты все всегда портишь! — раздраженно бросила Тамсин, терпение у которой лопнуло. Льюис заметил, что подбородок у Кит начал дергаться; он раньше никогда не видел ее плачущей и не хотел видеть этого и сейчас.
— Все нормально — сказал он, обращаясь к остальным, и повернулся к Кит:
— Оставь свой велосипед в кустах, мы заберем его на обратном пути. Ты можешь ехать у меня на раме. Никто спорить не стал — поскольку Кит перестала быть проблемой, это всех устраивало. Один за другим они снова поехали вверх по склону холма. Без разгона сначала было тяжело тронуться с места. Льюис положил свой велосипед и подошел к Кит. Подняв с земли ее велосипед, он сказал:
— Похоже, он у тебя почти развалился. Он толкнул его в кусты. Кит вытерла лицо и глаза грязными руками, а Льюис сделал вид, что не заметил этого.
— Пойдем, нам нужно будет подняться на вершину пешком. Они пошли рядом, и оказалось, что движутся они ничуть не медленнее, чем виляющие велосипедисты. Кит вывернула руку, чтобы посмотреть на свой содранный локоть, а затем вытерла его о свои шорты. Наверху Льюис сел на велосипед. Они смотрели вниз, наблюдая, как остальные с криками и воплями удалялись от них. Перед ними раскинулась панорама сельского ландшафта. Склон холма резко уходил вниз. Он был достаточно крут, чтобы можно было испугаться, но не настолько, чтобы оскандалиться на спуске, просто надо было ехать аккуратно. Тамсин и Эд стали спускаться сразу же, за ними последовали и все остальные; когда велосипеды разогнались, крики детей затихли очень быстро.
— Ты уверена, что сможешь? — спросил Льюис, и Кит кивнула. Она панически боялась этого холма. Она боялась его во время всего подъема, даже когда была еще на своем велосипеде, а теперь необходимость сесть боком на раму велосипеда Льюиса Олдриджа представлялась ей самой ужасной перспективой, какую только можно было себе вообразить. Она понимала, что вполне может свернуть себе шею, но пути назад уже не было.
— Тогда поехали, — сказал он. Ей казалось, что он думает о чем-то другом, поэтому она просто молча забралась на раму. Льюис же думал, как он будет объяснять миссис Кармайкл, что ее младшая дочь разбилась на скорости сто миль в час, спускаясь на его велосипеде с Нью- Хилл. Когда она села впереди него, ему стало неудобно управлять рулем.
— Тебе нужно будет держать равновесие и стараться сидеть посередине, иначе мы оба свалимся, поняла? Она кивнула. Во рту у нее пересохло, так что она не могла говорить. Все остальные съехали уже почти до подножия холма. «Вот черт! Теперь все на нас смотрят», — подумал Льюис. Он оттолкнулся, и на первых нескольких футах они сразу же едва не завалились набок — сначала в одну сторону, потом в другую, и еще раз, и еще; руль работал не так, как должен был, а коленки Льюиса все время бились о Кит. Она сползла назад и вбок, но теперь велосипед уже разогнался достаточно, чтобы можно было удерживать равновесие, и казался Льюису более устойчивым. Накатившая крутизна склона застала их врасплох, когда они понеслись вниз.
 — Откинься назад! — завопил он. Они оба откинулись и теперь катились довольно быстро. Ее косы били его по лицу, и он не был вполне уверен, что они едут прямо. Из-за встречного ветра ему приходилось щуриться. Его охватили и ужас и восторг, и как раз на середине спуска наступил момент, когда все потеряло значение, кроме скорости и равновесия. Они не упадут, все летело так стремительно и так замечательно!

Но внизу они оказались как-то слишком быстро, и на их пути вдруг возник этот глупый Том Грин. Льюис чуть не ободрал ногу, стараясь затормозить, но в результате они вылетели на обочину и оба упали на спину. Кит головой ударила Льюиса по губам, и он почувствовал во рту вкус крови. Они поднялись на ноги. Кит вся дрожала, как маленький зверек. Льюис приложил к губам тыльную сторону кисти и, посмотрев на нее, увидел кровь. Джоанна внимательно рассматривала место, куда ее накануне укусила пчела. Тамсин опять села на свой велосипед. Какое-то время все молчали.

— Давайте поедем назад короткой дорогой, через поля. Будем вести свои велосипеды и смотреть на реку, — предложил Эд, и, купив конфеты, они так и сделали. Когда Кит пришла домой, она рассказала маме о порванной цепи и о том, где она оставила велосипед. Мама заявила, что, раз она поступила так беспечно, бросив его там, велосипеда Кит не заслуживает, и она не станет просить Престона забрать его оттуда. На самом деле это был велосипед Тамсин, но Кит любила его, да и другого у нее не было. Поэтому весь следующий день она посвятила тому, чтобы пойти на Нью-Хилл и привезти его назад. Велосипед был тяжелым и все время бил ее по ногам. Она попросила Престона отремонтировать его, но к тому времени, когда у него дошли до этого руки, каникулы уже закончились, пришло время идти в школу. Каждые несколько дней Элизабет просила Льюиса остаться дома, и они отправлялись на пикник в лес или на берег реки. Там они вместе читали и плавали, и он любил быть с ней рядом. Иногда она после обеда засыпала, а он, понаблюдав за ней немного, отправлялся полазать по деревьям или поплавать в одиночку, но не уходил далеко — на случай, если она проснется и позовет его. Льюис нес покрывало и полотенца для купания, а вокруг раздавалось жужжание мух и пчел и стрекотание кузнечиков в траве и зарослях папоротника. Шерстяное покрывало из машины было колючим, и в нем застряли крошки. Элизабет несла корзинку с хлебом, бутылкой вина и пирожками с мясом, в которых на самом деле было в основном не мясо, а соленый свиной жир. На закуску они брали с собой клубнику из их сада, которая была такой сладкой, что сливки и сахар к ней не требовались. Лес вокруг них был сумеречным и казался покрытым испариной, темные листья на деревьях были неподвижными. Вдали послышался гул пролетающего самолета, и Элизабет сразу подумала о войне и о том, как она ненавидит этот звук.
— Осторожно, крапива, — сказала она. В это время года крапива была уже высокой, с крупными темными листьями, края тропинки заросли ею, и, хотя она жглась не очень больно, Элизабет и Льюис шли гуськом. Льюис зацепил один куст ногой, но она лишь немного чесалась, так что он ничего не сказал Элизабет.
— Хочешь, пройдем подальше, туда, где река глубже? — спросила она.
— Да, давай пойдем туда, где лежит та лодка, — согласился он. Было приятно, что она спросила его, хотя это была всего лишь прогулка, и они знали, что, когда доберутся до места, будет уже очень жарко, и они устанут нести свои вещи, но зато это лучшее место на реке, куда можно пойти, поскольку здесь река широкая и глубокая. К тому же так больше было похоже на путешествие.
— Ненавижу такую погоду, — сказала Элизабет, и Льюис удивился: было лето, когда можно много гулять, и он не понимал, что она имеет в виду. Прогалина возле места, где река расширялась, была песчаной, с небольшими островками низкой травы. Время полевых цветов прошло, но Льюису больше нравилась высокая трава, которая разрослась на их месте. Это напоминало ему африканские прерии, которые он как-то видел на рисунках, и он подумал, что, будь он помладше, то затеял бы здесь игру, будто тут водятся львы. Впрочем, он и теперь представлял, что видит львов, или, по крайней мере, что они здесь есть и наблюдают за ним. Элизабет расстелила покрывало, и они буквально упали на него. На ней было темно-синее с белым платье с квадратными плечами, короткими рукавами и прямой запахивающейся юбкой. Раньше она надевала его вместе с элегантными туфлями, когда они выбирались на люди, но теперь носила его постоянно, потому что оно уже было стареньким, хотя все еще выглядело хорошо. Они посмотрели на пироги с мясом, просвечивавшие сквозь пропитавшуюся жиром бумагу, в которую они были завернуты, и она открыла бутылку вина. Она взяла с собой кружки, потому что стаканы могли разбиться, и они смеялись, когда она наливала себе вино.
— Попробуешь? — предложила она, и он, сделав глоток, скорчил недовольную гримасу. Единственным приятным моментом во всем этом была внутренняя связь с ней. Он ел пироги с мясом, а она только пила, видимо считая, что после вина они должны показаться вкуснее. Ее платье прилипало к телу, и она чувствовала, как под ним струится пот, но купаться ей пока не хотелось: она знала, что, как только залезет в воду, тут же замерзнет, и поэтому решила повременить с купанием.
— Я иду купаться. Ты со мной?
— Давай сначала ты, а я посмотрю. Льюис спрятался за деревом, чтобы переодеться, а Элизабет это показалось очень забавным, и она принялась подшучивать над ним. Он быстро выбежал и с разбегу прыгнул в воду, поджав ноги. Река словно не заметила, что стоит лето, причем наступило оно уже очень давно. В холодной воде он принялся без остановки плавать взад и вперед, пока немного согрелся, а затем отдался течению, сплавал за поворот реки и вернулся обратно. Он обследовал скрытый под водой остов семифутовой деревянной лодки и попытался вытащить руль. — Не получается, — сказал он, подойдя к Элизабет. Затем он снова вернулся к лодке, снова попробовал и, тяжело дыша, вынырнул на поверхность.
— Иди сюда и поешь клубники, пока я ее всю не прикончила. Ты там закоченеешь, — позвала Элизабет и опять вернулась к своей книге. Она почти допила вино, а пироги с мясом так и не стали более аппетитными. Он вышел на берег, досуха растерся полотенцем и опустился рядом с ней.
— Замерз?
— Не очень.
— Вытащил?
— Что?
— Руль.
— Нет, я же сказал, что нет. Он сильно увяз в ил. Она вылила в свою кружку остаток вина. Он лежал на спине и смотрел в бесцветное небо. Она выпила, затем поднялась и пошла к реке, широко раскинув навстречу ей руки.
— О, как я люблю все это!
— Он продолжал смотреть в небо; он привык к тому, что она любит разные вещи.
— Мы должны как-нибудь привести сюда папу. Он никогда не был тут. Он никогда этого не видел. Чему ты смеешься?
— Как папа будет плавать.
— Твой папа — прекрасный пловец. Ох…
 — Она споткнулась и чуть не упала, опершись одной рукой о землю.
— Я могу стоять на одной ноге, — сказала она.
— Мама, любой может стоять на одной ноге.
— Но ты только посмотри, я делаю это прекрасно. Он посмотрел.
— Я пошла! — заявила она.
— Пошла?
— Этот проклятый руль. Сейчас вытащу его.
— Ты не сможешь этого сделать. Ты всего лишь девушка.
— А я говорю, что смогу, и ставлю на это пятьдесят фунтов.
— Ставлю двести пятьдесят, что не сможешь.
— Я смогу, черт побери, смогу, Льюис Олдридж! Возбужденно смеясь, она стащила с себя платье. Под ним была надета комбинация, и в ней она и отправилась в воду. Она немного повизгивала, но на самом деле совсем не ощущала холода, просто было так странно и приятно чувствовать, как вода пробирается все выше по ее телу. Раскинув руки в стороны, она заходила все глубже и глубже и совсем забыла, что нужно плыть, пока ей не пришлось это сделать, но после этого плыть ей показалось очень легко и просто. Она вспомнила про руль и развернулась в воде, перебирая руками. Внезапно она заметила стрекозу.
— Ну, и где эти обломки?
— Ты сама прекрасно знаешь, где. Там они, там. Он поднялся на ноги и показал ей нужное место, а она подплыла туда и попыталась посмотреть вниз сквозь воду, но нечаянно окунула в нее лицо. — Ты не сможешь его достать, — сказал он и засмеялся, глядя на ее мокрые волосы.
— Сейчас увидишь, — ответила она и нырнула. Он видел прозрачный кремовый шелк у нее на спине, нижний край ее комбинации, видел, как в воздухе мелькнули ее белые ноги и как по воде пошли круги. Он видел под водой ее светлый силуэт, но не мог разобрать, что она там делает. Он подумал, что, когда она находится там, под водой, он чувствует себя здесь со всем одиноким, хоть она и совсем близко. Он оглянулся на лес, посмотрел на белесое небо. В лесу было очень тихо, эта тишина ощущалась просто физически. Он увидел стрекозу. Потом Элизабет вынырнула и убрала с глаз при