Тоска Лі — «Царица Савская»

Пролог

Есть одна история, переходящая из уст в уста. О царице пустыни, отправившейся на север с караваном сокровищ, чтобы воздать почести другому правителю и его Единому Богу. История о царице, которая была покорена далеким царем и вернулась в собственные земли с грузом его даров.

История, в которую вы должны поверить.

Иными словами, большей частью — ложь.

Истина же такова, что не всякий сказочник способен подобное выдумать.

Богатства были еще драгоценнее. Секреты — еще опаснее. Любовь и предательство — еще ярче и больнее.

Любовь… Само это слово — лишь шелуха, сброшенная кожа, иссушенная солнцем в бесконечной пустыне, суть его давно потеряна в песках. Такой же будет моя история для тех, кто последует ее пустынным путем, по моим следам, так, словно их никогда не было. Ни горы не вспомнят меня, ни воды Вади Дхана не пропоют обо мне, орошая и питая заливные поля. Далеко от пустыни осядет их безжалостный ил. И в том милосердие.

Колонны великого храма за узким морем носили когда-то мое имя: Билкис, Дочь Луны. Здесь, к западу, колонны дворца носят иное мое имя: Македа, Жена Огня. Для тех, для кого я жрица и объединительница, я ношу имя своего царства: Саба. Для израильского народа я была царицей пряных земель, и они называли меня Шебой.

А также шлюхой.

Историки, без сомнения, будут рассказывать обо мне одно, жрецы — совершенно иное. В мире, одержимом завоеваниями, сохраняются лишь истории мужчин, наши же действия вдали от спальни и очага запоминают, только когда мы выходим из тени мужчин. Выходим и становимся печально известны лишь тем, что перестали быть невидимками, истина же нашей жизни эфемерна, как дым благовоний.

Королевам, которые не могут позволить себе роскоши смирения, сложнее. История не знает, как примириться с нашими амбициями и нашей властью, когда нам достаточно сил, чтобы выжить. Жрецы не терпят нашептанных божественным безумием вопросов. И оттого наши пути чернеют от огня праведного негодования тех, кто завидует приписываемому нам распутству. Мы становимся соблазнительницами, блудницами, еретичками.

Я была и не была всеми вышеперечисленными, в зависимости оттого, кто обо мне говорил.

За морем Сабы уже утихли дожди в горах, и воды могучей Дханы поутру устремятся на раскинувшиеся внизу поля. Через несколько месяцев северные торговцы приплывут к нам за ладаном и золотом… и привезут с собой новости о царе, что послал их.

Я много лет не произносила его имени.

О да, за этим стоит долгая история. Но, если вы решитесь узнать от меня правду, история начнется вот так…

Мне не суждено было стать царицей.

Глава первая

Моя мать, Исмени, родилась под мерцанием звезды Пса, в час, когда неверный ее свет сбивает людей с пути. Говорили, она очаровала моего отца, и он сделал ее своим консортом лишь потому, что мать затуманила его разум. Ни один царь не выберет жену из собственного племени, презрев возможность усилить связи с другими племенами.

Но я видела, как провожали ее взглядами, в какой бы дворцовой галерее она ни появилась; как разговоры сменялись напряженной тишиной, когда она скрывалась из виду. В те редкие моменты, когда она занимала свое место рядом с отцом в Зале Суда, весь зал тянулся к ней, как прилив стремится к луне в затмении. С бронзовой кожей, с бровями, подобными крыльям голубки, с губами, шепчущими молитвы, моя мать была самой прекрасной жемчужиной всей Сабы. Каплям дождя на высоких горных террасах далеко было до музыки бусин с ее одежд, лучшие благовония Хадрамаута не могли сравниться с ее духами.

Задремывая на ее диване в жаркие дни, я переплетала свои пальцы с мамиными и любовалась бирюзой ее колец. Я надеялась, что мои руки и ноги будут когда-нибудь такими же стройными. На большее я не надеялась, ведь я представить себе не могла, что любое другое проявление ее красоты может появиться дважды в нашем мире смертных.

Часто мы получали дары от моего отца: редкие цитрусы с севера, сладкие плоды в горькой кожуре. Певчих птиц и гребни слоновой кости, привезенные из-за узкого моря. Рулоны тончайших египетских тканей, из которых моя мать шила мне платья под стать своим.

Но величайшей драгоценностью для меня были песни. Она пела их мне, как колыбельные, тихонько мурлыча у самого моего уха; ритуальные молитвы, которым она учила меня, когда мы преклоняли колени перед ее идолами и сладкий аромат ладана вплетался в ее волосы. Она никогда не бранила меня за то, что я цеплялась за подол ее одеяний, которые назывались «царскими». В те ночи, когда она удалялась к моему отцу, я не просыпалась одна: мама всегда возвращалась ко мне к утру.

За стенами дворца Саба раскинулась от подножия прибрежных гор до самых песков пустыни. Но я была уверена, что мой мир не простирается дальше покоев моей матери. По вечерам я сидела у ее шкатулки с драгоценностями и украшала свои уши ляпис-лазурью, плечи мои сгибались под тяжестью ожерелий, а матушка сидела у стола. Стол был покрыт чем-то золотым и сверкающим, отчего даже слабый свет лампы золотил все вокруг — и мамино лицо, и серебряный кубок в ее руке.

Затем я танцевала, а она хлопала в ладоши. Браслеты на моих лодыжках звенели — танец муссонного дождя, что мчится по высохшим руслам рек, и танец легкого летнего дождика, зовущего посевы взойти над потемневшей за зиму пашней. Мои руки изгибались над головой в честь загнутых рогов горного козла, и я изображала, как убегаю от львов, отчего мама всегда смеялась. А потом она обычно вскакивала на ноги и присоединялась ко мне, ряды сердоликовых бусин ее ожерелья звенели всякий раз, когда она притопывала ногой.

— Ты вырастешь красивее меня, — сказала она однажды, когда мы обе рухнули на подушки.

— Никогда, мама! — Сама мысль об этом казалась мне невозможной. Тогда она протянула мне руку, и я прижалась к ней.

— В твоем возрасте я была не так красива, — сказала она, целуя меня в макушку. — Но берегись, моя маленькая Билкис. Красота — это оружие, которым можно взмахнуть лишь однажды.

И прежде чем я успела спросить, что она имеет в виду, мама сняла с запястья тяжелый браслет. Он был шириной с мою ладонь и инкрустирован рубинами.

— Видишь эти камни? Они тверже кварца и изумрудов. Они не ломаются под давлением, не становятся мягче с годами. Пусть это напоминает тебе, голубушка, что мудрость долговечнее красоты и оттого ее ценнее. — Она надела браслет на мою руку.

— Но…

— Тише. Восходят Звездные Сестры, пришло время для новых дел.

Она коснулась амулета, висевшего у меня на шее, бронзового лица-солнца, на обороте которого были выгравированы письмена для моей защиты.

— Как тебе нравится мысль о маленьком брате-принце?

Я устроилась рядом с ней поудобнее, играя с браслетом. Кормилица заставляла меня каждый месяц жечь ладан перед алебастровым идолом Шамс, богини солнца, и молиться ей именно об этом с тех самых пор, как я себя помнила.

— Очень нравится, — сказала я, потому что знала: маме будет приятно это услышать. Я не стала говорить, что брат мне понравится куда больше сестры, которая стала бы соперничать со мной за внимание матери. С мальчиком мне будет проще делить ее, потому что рано или поздно он оставит нас, перейдя на сторону отца — и на трон.

Я поклялась ежедневно молиться о том, чтобы дитя моей матери было именно мальчиком. Десять дней спустя у моей матушки случился припадок и она ударилась головой о мраморную скамью в купальне. В ту ночь мне сказали, что она покинула меня ради лучшей жизни и забрала с собой моего нерожденного брата.

Я кричала, пока не рухнула на край ее столика. Я называла их лжецами и умоляла позволить мне увидеть маму, отбиваясь от всех, кто пытался ко мне прикоснуться. Моя мама ни за что бы меня не оставила! Когда они наконец отвели меня к ней, я бросилась на ее тело и цеплялась за холодную шею, пока меня не оторвали вместе с длинными прядями ее волос, в которых запутались мои пальцы.

С тех пор как закрыли царский мавзолей в храме лунного бога, Алмакаха, ее лицо постоянно стояло у меня перед глазами. Иногда я чувствовала ее запах, ощущала мягкость ее щеки, прижимающейся ко мне во сне. Мама меня не оставила. После ее смерти я почти год не могла говорить. Все считали, что я онемела от горя. Но на самом деле я отказывалась говорить со всеми, кроме нее.

Я шепталась с ней каждый вечер, укладываясь в постель, пока ее голос не стих грядущим летом, забрав с собой жизненно важную часть меня. Мне тогда было шесть лет.

Хагарлат, вторая жена моего отца, не была ни молода, ни красива.

Но ее присутствие во дворце обновило связи с племенами Нашшана на севере и торговый путь по огромной долине Джауф. Если каналы и дамбы, что спускали к нам летние муссоны, были живой кровью Сабы, то пути благовоний были ее дыханием, каждый выдох ее дорог был выгодно наполнен фимиамом, бдоллахом, бальзамином и миртом.

В год, когда мне исполнилось восемь, накануне первых весенних дождей тишину женской части дворца разорвал недовольный крик моего сводного брата.

В тот год мой отец пожертвовал золотые фигурки Хагарлат и моего брата на храмовом празднике, начертил на камнях соответствующие проклятья, что падут на любого, кто попытается эти фигурки убрать. Я почувствовала себя преданной подобным кощунством: моя мать покоилась в той священной земле.

Но даже появление наследника не смягчило царский совет, для которого мой отец был навеки не ровней своему воинственному предшественнику. Мой дед Агабос был убийцей мужчин. Тысячи пали в жерло машины его амбиций, когда он развернул кампанию по объединению четырех великих царств: Авсана, Катабана, Хадрамаута и Сабы, чтобы править ими всеми.

Именно Агабос женился на принцессе из-за узкого моря, от которой его дети унаследовали царскую темноту своей кожи.

Но мой отец, единственный из сыновей Агабоса, переживший все его кампании, был больше заинтересован в распространении поклонения лунному богу Алмакаху на территории объединенного царства, а не только в границах самой Сабы. В тот год он назначил себя верховным жрецом и управлял лишь храмовыми банкетами и ритуальными охотами до тех пор, пока даже мои детские уши не услышали ропота недовольных, гудевшего в коридорах дворца, как пчелиный рой.

Я не доверяла Хагарлат. Не потому, что она поддерживала его религиозное рвение, и не из-за ее пятнистого верблюжьего лица, и даже не потому, что она принесла в наш мир тот пищащий сверток, который звался моим братом, — но потому, что она заняла комнаты моей матери, завладела всеми ее украшениями и заставила всех, кроме меня, позабыть об имени Исмени.

Дворец стал мне чужим, когда слуги мачехи и жуткие жрецы заполнили его коридоры звучанием грубого языка своего племени. Мои новые родственники и даже их рабы либо смотрели сквозь меня, не замечая, либо ограничивались приказами, а дети, с которыми я росла, отдалились от меня за тот год, что я провела в молчании.

— Держись от меня подальше! — сказал мне один из них, мальчик по имени Лубан, когда я попыталась подговорить его сбежать в конюшни. Раньше, когда мама была жива, мы много часов проводили там, кормили верблюдов и прятались от моей няньки. — Твоя мать мертва, а Хагарлат — королева. Ты теперь просто вне закона.

Я заморгала, потрясенно глядя на его круглое лицо, на котором было написано презрение. А потом подбила ему глаз.

— Я дочь царя! — кричала я, стоя над ним, пока кто-то не оттащил меня прочь.

В тот вечер меня лишили ужина, но у меня не было аппетита. Я уже видела раньше, как юные друзья покойных соратников становились слугами наследников, приходивших на смену, но никогда не думала, что подобное может произойти со мной.

— Ты царевна. Не забывай, кто ты, — сказала мне в ту ночь моя нянька. Но я не знала, кто я такая. Со мной остались лишь нянюшка и ее дочь Шара...